Большой мир оказался не таким, как рассказывала мама и учили в школе. Зачем надо было казнить движущегося навстречу судьбе менестреля Эльтерриэля, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра? Почему художники работали за еду и безропотно отдавали свои полотна наглому греку? Как люди в Вышнем Волочке позволяли отбирать имущество? Зачем они вообще допустили в свой город душегуба-ростовщика? Как они позволили угнездиться у себя под боком манагерам и мутировавшему от радиации сортирному хипстеру? Неужели никто из честного народа не заметил, что возле них оказался менеджер по клинингу? Или заметил, но равнодушно прошёл мимо? Или вовсе начал подкармливать как приблудившегося пса? При таком попустительстве неудивительно, что другие москвичи слетелись в старую больничку, сделали евроремонт и ВНЕЗАПНО в приличном городе оказался офис с манагерами! Много непонятного было в Вышнем Волочке. Каким образом брат-близнец повелителя Озёрного Края оказался ростовщиком во владениях светлейшего князя? Кто ему позволил обирать народ? Почему из-за этого паука Медвепут Одноросович затеял войну, зная, что придёт войско и воздаст добром за добро? Или не боялся ответки, отправляясь в самоубийственный поход? Или уже было всё равно?
Или хотел заманить новгородскую рать в ловушку?!
На карте Озёрный Край выглядел невеликим государством, прилегающим к берегу Селигера. В школьном курсе экономической географии Осташков был представлен поставщиком копчёной рыбы, пакли да незначительного количества пушнины. В таком случае как может угрожать Великому Новгороду тщедушный карлик Медвепут? Тем не менее он отчаянно кусался, и нападение «медвежат» было тому примером.
Подумав о Лихославле, Жёлудь вздохнул.
С Бандуриной тоже нехорошо получилось. Зачем разграбили могилу? Кто знал, что прошаренный манагер отыщет силы скинуть покрывало мёртвого сна, как Ктулху в своём доме в Р’Лайх? Где теперь рыщет Даздраперма? Явится ли она вернуть краденое? Объявит ли опчеству о крысятничестве? Как её усмирить и повергнуть обратно в сон? С Ктулху такого не вышло, а прокатит ли с прошаренным манагером?
Что будет, когда отец узнает обо всём этом?
Жёлудь много думал и с непривычки устал.
* * *
Вечером, после бани, Щавель приказал сыну по-особому собираться в лес. Парни щеголяли в берцах, разнашивали со склада, но Щавель отсоветовал. Сказал Жёлудю обуться в домашней выделки сапоги, взять старый лук, а вместо сидора котомку из кордуры, не обременяющую путника. Себе командир тоже собрал котомку, в которую сложил минимум насущного, а удостоверение и карту отдал Карпу на сохранение.
— Одни днём не обернёмся, — сказал ему Щавель. — Жди послезавтра к вечеру, край — трое суток. Если не вернёмся, встречай Литвина и выдвигайся на зачистку.
— Дурное дело затеял, — пробурчал Карп. — В уме ли ты, боярин?
— Это лес, — сухо ответил Щавель. — Заходи не бойся, выходи не плачь.
Он поднял Жёлудя перед рассветом. Оделись в старое, но чистое. Плотно позавтракали и вышли с восходом солнца. Просёлок, тянущийся от деревни к деревне в обход Великого Тракта, развлечениями не баловал. Шли, останавливаясь только на перематывание портянок. Двигались молча. Жёлудь о цели похода не интересовался. Знал, отец сам расскажет, если надо, а если не надо, то лучше не спрашивать.
Однако беспокойное, похожее на голод томление разума, споспешествующее совести уже пять дней, вконец одолело Жёлудя. Парень тщательно собирал мысли в кучку, прежде чем открыть рот, но они то разваливались, как гладкие камушки из пирамидки, то растекались, как студень сквозь пальцы, а то и вовсе разлетались подобно своре бешеных белок, выпущенных карельским шаманом нести заразу в каждый дом.
Наконец, Жёлудь сплёл в уме подобие невода и уловил все желаемые для правильного обращения слова, склеив их изрядной толикой специально приберегаемой отваги, и решился.
— Батя, — голос его звучал твёрдо, но безрадостно. — Даздраперму Бандурину выпустили не «медвежата». Это сделал я, Михан и Филипп. Мы вскрыли узилище в урочный час и забрали её сокровища. Добычу поделили между собой.
Щавеля аж качнуло. Он остановился как вкопанный и посмотрел на сына, но было совершенно не разобрать, правду ли говорит или сбрендил. Да и никому не удалось бы — парень от рождения имел лицо простое, но непрошибаемо честное.
— Докажи.
Жёлудь пошарил в котомке, вытащил металлический цилиндрик с палец величиной, протянул отцу.
— «Валидол», — прочёл Щавель слово давно забытого допиндецового языка, оставшееся разве что в истлевших книгах эльфов.
Он быстро открыл пенальчик. Внутри хранились иголки с нитками. Одна иголка с белой, одна с чёрной и одна с зелёной.
— Где то, что там было?
— Колёсья такие белые, четыре штуки. Я не выкинул, я спрятал, в моём «сидоре» лежат, завёрнутые в кротовью шкуру.
— Хоть тут ума хватило, — процедил Щавель, оскорбив сына до невозможности терпеть.
— Казни меня теперь, батя! — Жёлудя все и обильно называли дурнем, но отец не опускался даже до намёка на его неполноценность, за исключением пары раз за всю сознательную жизнь Жёлудя. Тем горше было услышать сейчас, когда признание далось так нелегко.
— Я и должен теперь вас казнить. Доставить в Новгород, поставить пред светлейшим на колени и объявить обстоятельства дела. Гадать не надо, что решит княжеский суд. Вам свяжут руки и ноги, наденут на шею грязную верёвку и подтянут вверх. Вы будете болтаться в воздухе, медленно задыхаясь и дёргаясь, как паяцы, только это будет совсем не смешно. А потом вы умрёте. Это будет произведено при большом скоплении народа, чтоб другим неповадно было. И вы это заслужили.
Жёлудь внимал с видом величайшей покорности, знал, что отец, будучи разозлён, становится особенно немногословным.
«Он проклят, — между тем думал Щавель. — На него пало проклятие птеродактилей, но в том моя вина. Я убил Царевну-Птеродактиль, искупался в её крови и… — дальше он обычно не признавался даже самому себе. Память ставила высокий барьер, преодолеть который можно было только исключительным усилием воли. Вот как сейчас, например. — Съел её печень и сердце, ещё трепещущее. Кусал его всей пастью, отрывал зубами и глотал почти не жуя, стараясь успеть, пока оно не кончило сокращаться. Ждал награды и получил вместе с ней воздаяние. Надо было обойти Чернобыль стороной. Если бы я не слушал крестьянские мольбы, то не полез бы в гнездо птеродактилей и Даздраперма Бандурина спала бы теперь в своём узилище. Но я послушал. Стадо быдляцкого скота не стоило высвобождения прошаренного манагера!»
— Задали вы мне задачу, ребятки, — непроницаемый вид Щавеля не выдавал бушевавших внутри терзаний. — Что теперь с вами делать?
— Тебе судить, — честно ответил Жёлудь, с детства привыкший, что отец казнит и милует. Лесному парню был невдомёк какой-то князь, которого однажды видел на пиру, а отец — вот он, стоит и вроде не серчает.
Бесхитростное признание сына тронуло Щавеля.