Ой, мама моя родная! Вся узкая болотистая лощина усеяна телами, вперемежку людские и конские трупы. Да что ж это делается-то, а?! Немцы разбегаются в разные стороны в поисках укрытия. Ну уж нет, сволочи! Сейчас наша очередь…
Совмещаю кольца на капоте. Есть! Пошли! Огненные струи «РСов» срываются с направляющих и вспухают внизу сплошной стеной огня. Всё пылает, ухожу на круг, ведомые за мной. У них тоже неплохо получается.
Второй заход. На этот раз работают пушки и пулемёты. «Сидор» дёргает машину, но это мелочи жизни. Ещё один заход… Тресь! В правой плоскости появляется дыра и вываливается половина элерона. Обидно… Дёргаю ручкой — вторая половина, как ни странно, слушается. Кое-как разворачиваюсь и тяну к линии фронта. А там…
Такое ощущение, что все немцы, какие только там сидят в окопах, стреляют по мне и только по мне…
— Ребята! Уходите! А то и вас сожгут ни за грош!
— Да пошёл ты!
Комок подступает к горлу. Какие всё-таки люди, а?! Не бросают одного, хоть и смертельно рискуют. Ба-бах! Щёлк! От удара открываются патронные щитки, и остатки зарядных лент вываливаются наружу. Но машина всё же тянет. Угрожающе растёт температура масла, а я не могу открыть жалюзи, поскольку осколки непрерывно барабанят по фонарю, плоскостям, броне… Удивительно, но машина работает и даже слушается моих команд… ну, ещё немного! Давай, родимый, потерпи еще совсем чуть-чуть…
Наконец, вижу аэродром. Распахиваю створки радиатора, и температура масла сразу начинает падать. Шасси вываливаются из гондол и я плюхаюсь на траву. Самолёт «козлит», и в один из прыжков слышится жуткий треск, а затем небо вдруг меняет свой ракурс. Врезаюсь лбом в приборную панель, из глаз с сухим треском летят искры, и в этот момент самолет замирает.
Со звонким ударом открывается фонарь, чьи-то руки тащат прочь из кабины, а я ору дурным голосом:
— Ребята, подождите! У меня зажигалка выпала из кармана, надо найти, а то затеряется!..
Над головой с рёвом проходят самолёты моих ведущих. Проводив их взглядом, я опускаю глаза и только тут замечаю, что на поле валяется хвост моей машины. Отдельно от всего остального.
Меня между тем волокут под руки прочь, но я уже почти пришёл в себя и начинаю потихоньку передвигать ногами. Наконец, меня оставляют в покое, усадив на патронный ящик. Почему-то чётко врезается в память маркировка «23 мм» на боку которого. Рядом прыгает медсестра, безуспешно пытаясь подсунуть мне под нос кусок ваты, обильно политый нашатырным спиртом. В конце концов, это ей удаётся, и меня чуть не выворачивает наизнанку. Тысячи игл впиваются в нос, из глаз брызжут слёзы, и я окончательно приходя в себя?
— Что ж ты делаешь, дура?!
— Сами вы дурак, товарищ старший лейтенант!
— А?
Девчонку тут же утаскивают в сторону, зато вместо неё появляется лично командир полка Стукалов. Майор ругается так, как я никогда не слышал за всю свою службу. Кроют меня за то, что приземлился на брюхо, я же сижу и пытаюсь сообразить, как же мне еще надо было садиться, если хвост и так остался в пятидесяти метрах позади кабины и мотора?
Наконец Василий Петрович затихает, плюёт себе под ноги и поворачивается ко мне спиной, собираясь идти прочь. Несколько секунд он молча смотрит в сторону летного поля, затем его рот открывается от удивления. Дошло! Комполка медленно возвращает отпавшую от удивления челюсть, снова поворачивается ко мне и неожиданно выдаёт:
— Ну, извини, старшой… виноват, недопонял чего-то. Сложновато в такой ситуации сесть, как положено…
Вечером в столовой замполит выдаёт секрет — меня представили к ордену Красного Знамени. Интересно, подпишут? Ну а что? Я уже не десять положенных боевых вылетов сделал, а куда больше, так что должны подписать.
После ужина бреду в свою землянку, рассеянно прислушиваясь к непрекращающемуся грохоту на западе. Это наши «отцы-командиры» кладут очередных бойцов в бесплодных атаках выбить врага с занимаемых позиций. Мясорубка продолжает свою страшную работу…
Несмотря на удачное возвращение, настроение на нуле, если не ниже, так что «домой» прихожу туча-тучей. Мои ведомые уже там. Заговорщицки подмигивая, они извлекают под свет коптилки неизвестно где раздобытую бутыль самогона. Равнодушно пью, совершенно не ощущая вкуса, обжигающая жидкость вязким тёплым комком скатывается в желудок. Закусываю корочкой хлеба, молча ложусь в постель и проваливаюсь в тягучий чёрный сон без сновидений…
* * *
Утром подъём, завтрак. Можно не спеша побриться, поскольку я теперь «безлошадный». Ребята уходят на очередное задание, а я бреду к механикам. Удивительно, но они утащили мой разбитый в клочья «ИЛ» с полосы на салазках и теперь пытаются привести машину в порядок. Механик успокаивает меня:
— Не горюй, командир! Главное — мотор цел, а остальное у нас имеется. А чего нет — так в ПАРМе возьмём…
От нечего делать, облачаюсь в свободный комбинезон и вместе с ними кручу гайки, рассверливаю дырки под головки заклёпок. Тут меня и находит посыльный из штаба полка:
— Товарищ старший лейтенант, вас командир вызывает.
Никуда не торопясь, переодеваюсь, отмываю бензином руки и иду в землянку. Спустя полчаса настроение у меня значительно повышается: новость и в самом деле хорошая. Нет, я не про награды — нам дают новые машины. Надо ехать в Вязьму, получать на станции технику. Вместе с десятком таких же бедолаг грузимся в кузов «ЗиСа» и мчимся в город. Половина Вязьмы в развалинах, вокзал разрушен, но сама станция действует. Пехотинцы аккуратно сгружают с платформ новенькие самолёты, которые цепляют за грузовики и лёгкие танки и тащат за город, на аэродром, где расположились полевые авиаремонтные мастерские фронта. Опытные механики быстро их собирают, опробуют на земле и передают нам, так что уже вечером мы заходим на посадку на наш аэродром на новеньких машинах. Эх, всегда бы так!
Эту ночь засыпаю без спиртного. Зачем оно мне нужно, если всё и так отлично?
… — Товарищ капитан, а прорываться ночью будем?
— Посмотрим по обстановке, товарищ Петренко…
* * *
Петренко, Николай Фёдорович, директор детского дома из-под Бреста. И с ним — двадцать шесть детей-сирот. Как он сюда добрался — непонятно, однако вообще-то ему крупно повезло, что он нарвался на нас, а не на немцев. Положили бы всех без разговоров, и даже не стали бы могилу копать. Детишки-то у него особенные, спецконтингент, так сказать. Оставшиеся в живых еврейские дети, те, что выжили после налётов украинских националистов-мельниковцев на их сёла. Чудом уцелевшие в резне, устроенной озверевшими, потерявшими человеческий облик существами. Кое-кто видел смерть своих близких. Вот этот черноглазый семилетний пацан остался один из двенадцати человек. Его отца, сельского счетовода живьём распилили на площади, словно бревно. В полном смысле распилили, двуручной пилой. Остальных родственников сожгли в сарае.