Фрицы этим незамедлительно воспользовались – сверху полетели гранаты.
Вини встал на колено и стал стрелять куда-то вверх.
– Ноги! – заорал кто-то из командиров. – Ноги ставить поперек склона! Вперед! Оказалось, это батальонный комиссар:
– Братцы, пуля дура – штык молодец! – и тут же выстрелил из нагана, разглядев в темноте силуэт эсэсовца. – Да и пуля ничего, если умелой рукой выпущена!
Однако батальон залег.
Пулеметчик бил и бил. Достать его было трудно. Хотя по вспышке бойцы били, но тот сидел в узком окне церкви, словно в амбразуре.
Еж вздрагивал каждый раз когда очередь ложилась рядом. Пули шлепались в грязь и шипели. А те, что попадали в тела – стучали глухо…
– Мужики! Да перебьют нас здесь! Вперед! Где комбат? – закричал комиссар.
– Ранен, товарищ батальонный комиссар! – подал голос связист.
– Черт! Серьезно?
– Как сказать… Щеки пробиты.
– Понятно… А ну-ка мужики… Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…
Сначала несколько голосов, а потом все больше, больше и, наконец, весь батальон подхватил гимн:
– Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов…
Комиссар встал во весь рост и зашагал вверх, продолжая петь "Интернационал".
– Это есть наш последний и решительный бой, с Интернационалом воспрянет род людской!
Глядя на него, бойцы стали подыматься под пулями и зашагали вверх по скользкому склону. Многие падали, некоторые не подымались.
И тут в траншее фашистов раздались несколько глухих взрывов, а потом стал слышен шум рукопашной свалки.
– УРАААА!!! – батальон бросился вперед.
Через несколько минут красноармейцы ворвались в траншеи.
Еще через несколько минут все было кончено.
Еж сидел рядом с еще теплым трупом гансюка, которого он заколол прыгая в окоп, и нервно курил.
– Дай тягу… – плюхнулся рядом Вини.
Еж молча протянул Винокурову самокрутку. Тот глубоко затянулся и закашлялся.
– Не умеешь, не берись… – флегматично сказал Еж. – Дай обратно.
Вини прокашлялся и просипел:
– Водки бы сейчас…
– Водка, братцы после боя будет. А бой еще не кончился, – подошел к ним комвзвода Прощин. – Сейчас наша рота будет церковку брать.
– А другие чего?
– А другие пойдут на ту сторону деревушки, немцев подчищать. Дед ваш -молоток, кстати, да и вы не подкачали.
– А где Кирьян Васильевич? – встрепенулся Еж.
– Сейчас придет… Это он под шумок кустами с десятком бойцов к немцам в гости нагрянул. Нежданчиком. Бой закончится, буду ему представление на "Отвагу" писать. А вот и он!
Дед шел по траншее перешагивая окровавленными сапогами через трупы фрицев.
– Дед, ты как! – подскочили ребята.
– Жив, чего мне сделается… – буркнул тот. – Вы как?
– Вроде живы…
– Ну вот, вернулся за вами приглядывать, хлопчики.
Только тут Вини заметил, что дед обхватил левое предплечье, а по гимнастерке расползается темное пятно.
– Кирьян Василич, да ты ранен!
– Сам знаю. Немец, не подумавши, финкой полоснул.
– Давай забинтую…
– А если б немец подумал? – улыбнулся Прощин.
– Могёть в плен бы попал…
– Оп-па-па… А у фрица во фляжке чего-то есть… – воскликнул Ежина.
– Ежов! – прикрикнул комвзвода – Что за мародерство!
– А я чего… Я для антисептики… – Еж открутил пробку, глотнул… И выругался:
– Кофе, причем гадский! И без сахара. Фу… – Еж выкинул флягу за бруствер, куда-то в сторону немцев.
Там сразу чего-то заорали по-вражьему и открыли огонь.
Вини заржал, присев в траншею:
– Еж, они собственного кофе боятся!
– Нее… – ответил тот. – Это они решили, что я их гранатой!
– Ладно, гранатометчики, за мной!
В траншеях взводы и роты перепутались. Взводные бегали и орали, собирая своих бойцов. А ротные забились с раненым комбатом в блиндаж, решая там свои командирские дела.
Пробираясь по траншее, Кирьян Васильевич вдруг увидел командирскую фуражку, валяющуюся в грязи.
– Погодь-ка… – не обращая внимание на свист пуль, он выбрался из траншеи. А потом крикнул из темноты:
– Комиссара ранило! Мужики, подмогните-ка!
Еж, Вини и Прощин вылезли из траншеи на крик деда.
Комиссар лежал на животе.
Осторожно они перевернули его. Автоматная очередь скосила его перед самой траншеей. Но он дышал, несмотря на три пулевых ранения в грудь.
– Потащили!
Осторожно спустили его вниз и понесли в ближайший блиндаж. Именно там и сидели командиры. При виде тела батальонного комиссара все вскочили:
– Убит?
– Ранен… – буркнул дед. – Примайте. Санинструктора надоть. И в госпиталь.
Они положили комиссара на топчан, застеленный шерстяным немецким одеялом.
Ротные столпились возле лежанки. Здоровяк Гырдымов зашуршал индивидуальным пакетом.
– А… Георгиевский кавалер… Вытащил комиссара, хоть он тебя облаял. Молодец!
– Он хучь и комиссар, но человек все ж. Разрешите идти?
Комбат, замотанный бинтом по самый нос, кивнул.
Наконец они, собирая по дороге взвод, добрались до края траншеи, откуда до церкви было шагом сто.
Вблизи она оказалась не такой уж и маленькой. Могучая древняя громадина, уцелевшая в огне и разрывах снарядов, избитая, но устоявшая, когда все дома села были снесены.
Откуда-то сверху зло бил пулеметчик, не давая ротам подняться из траншей.
– Где ротный-то?
– Кончился ротный, – кто-то подал голос из темноты. – В рукопашной его фриц свалил.
– Даже запоминать не успеваю… – сказал Прощин. – И чего сейчас?
– Командуй сержант, тебя тут все уважают.
– Кто это там такой уважительный, в темноте не вижу!
– Ефрейтор Русских…
– Дуй-ка, ефрейтор до комбата, доложи, как и чего. Скажи командиров нету.
– Ага…
Русских бросился было по траншее обратно, но натолкнулся на запыхавшегося связного от комбата:
– У вас ротного убило?
– Ну!
– Баранки гну… Кто старший по званию?
– Вроде я… Сержанты! Кто живой есть?