– Обычные потери, господин подполковник. Неизбежные на войне, – пожал плечами обер-лейтенант.
– Неизбежные, да! То-то вы после Игожева и Тарасова как с цепи сорвались, не давая нам продыху.
– Приоткрою вам тайну. В Игожеве был ранен начальник штаба двенадцатой пехотной дивизии. А командир дивизии…
– Убит? – отрывисто спросил Тарасов.
– Нет… Был эвакуирован в одном нижнем белье, – тонко усмехнулся фон Вальдерзее. – После чего был сильно зол!
Тарасов юмор «эвакуации» оценил:
– Передайте ему мои искренние извинения.
– Обязательно, Николай Ефимович! – засмеялся немец.
– А что вы скажете по поводу разгрома аэродрома в Глебовщине? – вернулся к теме разговора комбриг.
– Это было неприятно, но не смертельно. Утром двадцать первого марта, когда последние ваши парашютисты заканчивали сбор у Малого Опуева, началась немецкая операция «Наведение мостов». Пять дивизий генерала Зейдлица фон Курцбаха медленно, но верно двинулись в восточном направлении от Старой Руссы, чтобы закрыть брешь между шестнадцатой армией и окруженным вторым армейским корпусом. И закрыли. Коридор был восстановлен. Вот так, Николай Ефимович.
Фон Вальдерзее разглядывал поджавшего губы Тарасова.
– Но давайте же продолжим. Итак. Вы осознали, что вам грозит смерть от рук НКВД, и…?
– А? – словно очнулся Тарасов.
– Что решили вы после осознания факта неминуемого расстрела?
– Стал размышлять.
– О чем?
– О вариантах невозвращения…
* * *
На этот раз получалось как нельзя лучше. Двести четвертая ворвалась в Игожево и вела там хотя и тяжелый, но успешный бой.
Немцы бежали как тараканы в своих серо-зеленых шинелях по колхозным заснеженным полям.
Бежали они и из Старого Тарасова, куда ворвалась первая маневренная бригада. Тарасовцы вели бой в Тарасове, уничтожая фрицев…. Символично… «За командира!» – ревела бригада, рубя штык-ножами полуголых немцев.
Цепи шли одна за другой – десантники падали, вставали, снова падали. Некоторые уже не вставали…
Даже взвод танков не смог помочь гансам. Два танка уже горели, подбитые расчетами «ПТР». Два еще отползали, огрызаясь пулеметными очередями и гулкими выхлопами орудий.
Вот и еще один задымил, а последний вдруг рванул неожиданно вперед, вздымая снежную пыль, и скрылся за большой избой.
Тарасов метался среди горящих изб деревни:
– Вперед, сукины дети, орелики мои!
И бригада шла вперед, прочесывая дом за домом.
Они падали, умирая в демянских снегах, но шли вперед.
Но…
Танк выполз из-за избы, поливая свинцом залегших перед бронированной махиной бойцов.
– Противотанкисты! Противотанкисты где? – заорал Тарасов после очередного выстрела.
Особист Гриншпун рванул куда-то в сторону, матерясь на застрявших пэтээрщиков.
Внезапно под танком рванул черно-белый – с клочьями пламени и земли – снег. Боец, кинувший связку, приподнялся, махнул рукой… И тут же осел в снег!
Десантники побежали вперед, кто-то наклонился над бойцом, подорвавшим танк…
– Комиссара убило! Комиссара! – понеслось по цепям.
Тарасов вскинулся, отбросив винтовку:
– Ильич! Ильич, скотина, ты куда полез!
Мачихин чуть приподнялся на локте. Обернулся. Чуть кивнул – хорошо, все хо-ро-шо… И уронил руку.
Руку, которой только что подбил двумя противотанковыми гранатами «трешку», выползшую из-за избы.
А тело его дрогнуло, выбросив еще один фонтанчик крови.
– Тащите его, млять!
Старший лейтенант Миша Бурдэ перекатом рванул к телу комиссара.
– Молдаванин, тащи, ссука, комиссара!
– Есть, товарищ подполк…
Командир четвертой роты третьего батальона ткнулся в тело Мачихина.
Откуда-то бил пулеметчик.
Тарасов яростно закричал:
– Подавить ссуку! Бойцы! Вперед, ребята!
А сам бросился к Мачихину.
Комиссар попытался что-то сказать Тарасову. Получалось плохо…
– Молчи, Ильич, молчи… Сейчас мы тебе… Санитары! Санитары, мать вашу! – подполковник встал на колени и кричал, кричал в грохот боя: – Молчи, говорю! Тебе говорить нельзя. Хватит еще нам с тобой войны! Довоюем, наговоримся!
Комиссар молча улыбался окровавленным ртом, как-то жалобно смотря на Тарасова. А позади горела изба. Горел снег…
– Санитар! Санитар!
А Мачихин шептал что-то..
– Не слышу, комиссар, не слышу!
Близкий разрыв осыпал Тарасова кусками мерзлой земли.
– Ефимыч, слушай, что скажу… Ребята-то у нас…
– Что, ребята? – Тарасов пригнулся опять – очередь из пулемета прошла совсем рядом. Он чертыхнулся, посмотрел на убитого старлея и повернул его на бок, прикрывая мертвым телом еще живого комиссара.
– Богатыри у нас ребята…Смотри…
Ребята же шли вперед…
Падая и вставая. Падая. И не вставая.
– Он шел по болоту. Не глядя назад. Он бога не звал на подмогу. Он просто работал, как русский солдат… – зашептал комиссар.
– Что? Что, Ильич?
Мачихин потерял сознание.
Снег краснел под ним…
– Мачихин! Мачихин!! – орал на него Тарасов. – Это преступление! Командиров не осталось практически! Ты не имеешь права, батальонный комиссар!
– Николай Ефимович! – схватил его кто-то за плечо. – Товарищ подполковник! Жив он, жив!
Тарасов оглянулся:
– Особист? Ты? Ранен?
– Нет еще. Комиссара надо эвакуировать.
Тарасов молча посмотрел на заострившееся лицо Мачихина:
– Действуй!
Гриншпун с двумя бойцами потащили тяжелораненого комиссара за дымящий дом, а Тарасов встал во весь рост. Достал трофейный «вальтер»… Под шквальным огнем встал.
– Ребятки! Вперед! За Родину, орлы! Мать же перемать!
И бригада поднялась. Воздуха не было. Был свинец с прослойками крови.
Штык на штык. Нетвердые ноги. Твердые руки. Скрип зубов. Мат-перемат. Ощеренный рот. Удар прикладом в этот рот.
Кто-то рядом упал.
Кто-то бежит.
Кто-то хрипит.
Кто-то кашляет.
Кто-то рычит.
Теряем бойцов, теряем…
Кровь.