До шалаша осталось уже метров двадцать, как оттуда выскочил Гриншпун и помчался к Тарасову. Один раз разрыв почти накрыл его, но особист умудрился выскочить из него здоровым и невредимым.
– Вот же, сволочное твое счастье еврейское… – ругнулся на него Тарасов, когда тот упал рядом с подполковником.
– Ефимыч, – заорал Гриншпун на ухо командиру. – Ефимыч, бригаду поднимай! Положат здесь к чертям собачьим!
– Не ори, не глухой, – зло ответил тот и снова пригнул голову. Очередной разрыв осыпал их обоих мокрой землей. – Что там Шишкин надумал?
Гриншпун не успел ответить. Он навалился на Тарасова, прикрывая его еще от одного разрыва. Подполковник сдавленно заорал:
– Да слезь ты с меня! Озверел совсем без бабы, что ли?
– Шишкин…
Грохот минометного обстрела становился все больше. Свист и грохот. Грохот и свист. Причем свист страшнее. От миномета непонятно, куда упадет мина. Каждая кажется твоей.
– Да слезь ты, – яростно спихнул особиста с себя Тарасов.
Тот молча и как-то вяло сполз с него.
– Эй, ты это… Гриншпун! Борис, мать твою!
Вместо ответа особист кивком показал куда-то за спину Тарасова.
Тот оглянулся.
Шалаша, в котором только что проходило заседание штаба, больше не было. А на его месте дымилась воронка. Маленькая. Совсем не глубокая. Сантиметров тридцать в глубину. А рядом с воронкой лежали валенки. Подшитые кожей.
Начальник штаба Шишкин такие себе сделал несколько дней назад. Подошвы у него совсем расползлись. Вот он и снял ботинки с немца и подшивочку себе сделал. Самостоятельно.
Жаль, не помогло.
– Малеев жив? – задал сам себе глупый вопрос Тарасов.
А потом ответил сам же себе:
– Бригада! А ну вперед, за мной!
И побежал, перепрыгивая замершие тела десантников и ныряя в дым минометных разрывов. Побежал в сторону, откуда должны были лупить немецкие минометчики.
Но обстрел внезапно прекратился. Словно фрицы почуяли отчаянный рывок бригады.
* * *
Редко кто бывает в апрельском лесу.
Март уже не наращивает наст за ночь, а май еще не растопил остатки зимы.
Снег еще глубок, но уже рыхл и мокр. С еловых лап то и дело соскальзывают мокрые сугробы, апрельское солнышко мирно звенит капелью.
Птицы радостно кричат – а как же! Сезон размножения на носу! Звери начинают беспокойно крутить следами по тающим сугробам, выбирая себе пары на лето.
Но это обычно. Когда нет войны.
А когда война, птицы испуганно теряются в стальном дожде, падающем с неба, а звери стараются уйти подальше, подальше – кто на запад, кто на восток. Смотря по какую линию фронта зверь находится.
Молодой медведь – да какой там медведь? Так, медвежонка, всего первую зиму отночевавший, сидел и бережно баюкал правую переднюю лапу, висящую на сухожилиях.
Баюкал и плакал. Слезы на его морде смешивались с кровью – такой же красной, как у человеков. Морда была глубоко поцарапана осколками какой-то круглой железной штуки, на которую медвежонка ненароком наступил. Он раскачивался из стороны в сторону и время от времени взревывал, словно жалуясь небу на боль.
Вдруг он почуял чужой запах. Страшный какой-то запах. Не медвежий. Он привстал, но тут же снова присел. Голова у медведя кружилась от боли и потери крови. Он попытался зарычать, но у него не очень получилось, потому что запах стал еще сильнее. Из ельника вышло двуногое существо белого цвета. Существо что-то залопотало, громко забухтело и сняло с плеча какую-то палку. Медведь снова попытался встать – страх и злость придали ему сил. Но существо не испугалось оскаленной пасти зверя. Оно замахало лапой, и из кустов вышли еще трое таких же. Тоже с палками в руках. От них пахло очень плохо. Как от той круглой штуки, которая сделала больно его лапе.
Первый поднял палку, приложил к плечу.
Медвежонка пошел навстречу существу, стараясь напугать его молодыми зубами. Лапу он все так же баюкал. Было больно.
Вдруг откуда-то слева что-то громыхнуло, у существа разлетелась голова, в воздухе запахло кровью и…
И мишка, смешно ковыляя на правую лапу, побежал дальше, дальше вдаль, до безумия, до расстройства живота, боясь всего на свете, а особенно этих существ, раскидавших по лесу боль, смерть и страх.
Мишка так и не узнал, что все, кто его напугал, упали убитыми на прогалинке, смешав свою кровь с его. Он пробежал всего лишь сто метров и подорвался на мине снова. На этот раз – смертельно.
А еще через полчаса трое десантников, с лихорадочно блестевшими глазами, свежевали тушу молодого медведя.
– Ну ты молодец, Гриш! Как немца завалил! С одного выстрела! – восхищался черноокий рядовой Багиров.
– Мишка помог, Вагиз! Немцы на него отвлеклись, – ответил ему рядовой Гриша Невстроев, командир отделения второй роты третьего батальона. – Да и вы быстро сообразили! Молодцы! Тремя очередями четверых вальнули! А ну, помоги!
Бойцы с трудом перевернули тушу медведя.
– Ты где так резать зверя научился? – облизнул сухие губы тоже рядовой Петя Черепов.
Впрочем, все трое были рядовыми.
Оставшиеся в живых сержанты уже командовали взводами, а некоторые и ротами. А все отделение состояло из трех бойцов.
– Приходилось в мирное время, – без тени усмешки ответил Невстроев.
– На охоту хаживал?
– Угу…
Гриша отрезал от туши кусок свежего мяса. И, сунув его в рот, закрыл глаза от наслаждения:
– Эх, соли бы сейчас… – пробурчал он сквозь набитый рот.
Вагиз и Петя с оторопением смотрели на него.
– Парное, – наконец проглотил он кусок. – Да жрите вы! Чего смотрите!
Невстроев отрезал от лапы кусок побольше и снова начал жевать его. И опять зажмурился.
Вагиз осторожно спросил:
– Гриш, а можно разве сырое-то?
– Можно, – не открывая глаз, ответил тот. – Лучше бы мороженое мясо, конечно. Строганинка называется. И перчика бы с хреном сверху…
Первым не выдержал Петя Черепов. И принялся яростно ковыряться во внутренностях мишки.
– Печень не жри. Там паразитов полно могет быть, – икнул Невстроев.
– А остальное?
– Мясо с лап жри. А ты, Вагиз, что? – спросил он рядового Гайнуллина. – Вера не позволяет?
– Какая еще вера… Комсомолец я! – И тоже принялся кромсать теплое, дымящееся кровью мясо молодого медведя.
За полчаса три молодых организма с успехом умяли лапу медведя, обглодав ее почти до кости. Ссохшиеся желудки уже были полны, но глаза требовали – еще, еще, еще! И они лопали мясо, заедая железистый вкус во рту истоптанным снегом.