Тарасов все же добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.
– Держите, товарищ подполковник, – закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовку со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. Еще мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.
– Бежимте, товарищ подполковник, – неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя – почти лицом к лицу – боец.
– Ага… – выдохнул Тарасов.
И рядом вдруг рявкнул разрыв немецкой минометки. Парень ойкнул и стал заваливаться на снег, схватившись за бок.
Тарасов подхватил его под мышки и потащил было в сторону наших позиций, но вдруг упал, схваченный кем-то за ногу.
– Товарищ, командир, товарищ командир! Там, кажись, Латыпова убило!
Полыгалов махал руками подполковнику, наполовину вылезши на берег.
Тарасов матюгнулся и рявкнул на адьютанта:
– Тащи бойца! Я сейчас!
– Не могу, не могу, товарищ подполковник, я вас бросить, – испуганно замотал головой Полыгалов.
– Млять… – подполковник обернулся. – Эй, живой?
Лежащий рядом десантник не шевелился.
– Ммать… А ну, стой! – Тарасов рявкнул на пробегавшего мимо бойца. Тот незамедлительно рухнул наземь.
– Тащи парня, – коротко приказал комбриг и стал спускаться обратно к реке.
А у обрыва столпилась небольшая кучка уцелевших командиров и комиссаров бригады. Во главе с Гриншпуном. Они жались под разрывами и очередями над бездыханным телом полковника Латыпова.
– Что стоим, кого ждем? Вытаскивайте его к чертовой матери отсюда! – заорал на растерявшихся командиров Тарасов. – Гриншпун, обеспечивай!
Особист тут же неразборчиво что-то крикнул, и его бойцы – из особого отдела – принялись снимать с себя ремни и обвязывать ими тело координатора фронта.
– Да быстрее, быстрее! Шевелитесь!
Тарасов видел, как Латыпова затаскивают на обрывистый берег, дождался, когда оттуда сверху кивнет ему Гриншпун, а потом уже стал сам, с помощью Полыгалова, снова карабкаться наверх.
Почему-то он запомнил коричневую, всю в дырочках землю, пахнущую весной. И маленькую зеленую травиночку, пережившую первую военную зиму. Удара по голове он не заметил, он в этот момент почему-то захотел коснуться этой травиночки губами. Почему-то эта травиночка вдруг улыбнулась ему Надиной улыбкой и замахала пухленькой ручкой дочери, потом все закружилось, потерялось, небо поменялось местами с заснеженной землей, потом опять поменялось, потом еще раз, потом все это куда-то поехало, мелькнуло лицо Полыгалова с широко раззявленным ртом, потом исчезло и оно, и все потемнело. Но Тарасов не сдавался темноте. Он помнил, что его ждет жена и дочка, что ему надо вернуться. Надо, и все. Он приподнялся, стирая рукой кровь с правой щеки, и пополз на четвереньках домой. Полз долго, пока не уткнулся страшно болящей головой в какую-то стену. Изо рта текла густая слюна, стена кружилась, превращая мир в тюрьму, но он пополз по этой стене куда-то вверх, на встречу удаляющемуся куда-то грохоту. Он хватался за мороженые комья кладбищем пахнущей земли и полз, полз наверх из могилы домой. Он сползал вниз – стена не пускала, – но снова полз. А вот и травинка. Здравствуй, Надя. Я вернулся…
А потом его вдруг швырнуло, перевернуло, ощупало, а потом понесло, разламывая седое небо чужими голосами…
* * *
Во главе стаи бежал крупный волк. Рядом с ним неслась волчица. Неслась уверенно, как будто это место было предназначено для нее. Вожак не рычал и не огрызался на нее, когда случайный прыжок выносил ее вперед. Более того, он был очень расположен к ней и потому старался бежать с ней рядом. Волчице, напротив, это не нравилось. Она рычала и скалила зубы, когда он слишком близко приближался к ней. Иногда даже кусала его за плечо. Но вожак не показывал злобы, а только неуклюже отскакивал в сторону, прижимая уши. Начинался древний танец волков. И волк, и волчица знали, что скоро их брачная песня взлетит к небу. Но прежде вожаку надо доказать, что он дерзок и смел, что готов ради волчицы порвать глотку любому, кто покусится на самку. Судьба такая у самцов – быть в почете, когда ты можешь для своей самки все.
А в этом году потомство будет сильное. Зима была хоть и холодная, но сытная. Даже охотиться не надо было. Мясо было везде. Разве только когда надоедала падаль, тогда сытые ленивые волки гоняли зайцев. Просто из забавы. Правда, приходилось быть настороже. Небо и земля порой грохотали так, что волки неслись прочь, скуля как щенки. Но потом вожак выучил урок – там, где грохочет сильнее всего, потом много свежего мяса. Порой еще теплого, парящего кровью.
Внезапно вожак резко остановился. Волчица не удержалась и сама на него налетела, заодно куснув его за бедро. Просто так. Чтобы знал. Но вожак не обратил внимания на клыки волчицы. Он напрягся всем телом, жадно внюхиваясь в весенний воздух. Вчера здесь грохотало. И опять пахнет мясом. Но еще пахнет дымом, железом и людьми. А это плохо. Вожак помнил, что так пахнет смерть. Прошлой зимой он чудом выскочил из облавы. И навсегда запомнил этот запах. Иногда от мяса тоже пахнет дымом и железом. Но это не страшно. Страшны живые люди.
Стая, тоже почуяв запах, бесшумно улеглась, а вожак сделал несколько шагов вперед, приподняв правую переднюю лапу. И замер, напрягшись всем телом. Так и есть. Люди. Пятеро людей. И страшный огонь, к которому люди протягивают руки. Огонь их тоже боится и вытягивается вверх. Людей меньше, чем волков. Но у людей железо. Волк бесшумно развернулся и повел свою стаю прочь. Незачем нападать на людей, от которых пахнет твоей смертью. Приходит пора волчьих свадеб. Время разбиваться на пары. Время делать волчат. В этом году много нор в земле. Волчица выберет сама себе логово. Волк не знал, что эти ямы называются окопы. Ему важно, чтобы в этих ямах волчата заскулили.
А люди у огня не заметили, как на них смотрел волк. Им было не до этого, они сидели и обсуждали, куда идти.
Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых – тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял, где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное – несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?
Был еще вариант – бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.
Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.
Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазубренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.