Она любила свой художественный салоп. Вернее сказать, не совсем свой: им на паях владели семь женщин-дизайнеров, которые продавали здесь собственные работы. Поначалу все партнеры вносили равный вклад — к примеру, Инкилейф изготавливала сумочки и сувенирные башмачки из разноцветной рыбьей кожи особой выделки, но потом выяснилось, что она обладает врожденным талантом к рекламе и управлению людьми. Именно Инкилейф раскручивала магазинчик, поднимала цены и настаивала, что торговать надо самыми высококлассными работами.
Подлинный прорыв состоялся после того, как она завязала отношения с «Нордидея». Сама компания располагалась в Копенгагене, но ее отделения были разбросаны по всей Германии. Фирма обслуживала потребности художников-декораторов, а исландское искусство вполне вписывалось в модные у немцев минималистские рамки. Партнерши Инкилейф изготавливали стеклянные вещицы, керамические вазы, подсвечники из лавы, бижутерию, стулья, лампы, а также рисовали абстрактные пейзажи, в то время как Инкилейф вносила вклад своими поделками из рыбьей кожи. «Нордидея» все это у них покупала.
Объем заказов из Копенгагена разрастался столь быстро, что Инкилейф пришлось привлечь новых кустарей, постоянно настаивая на высочайшем качестве работы. Единственная проблема состояла в том, что «Нордидея» не торопилась с оплатой. Затем по Дании и Германии ударил кредитный кризис, и задержки удлинились. А потом деньги и вовсе перестали поступать. Салону же приходилось погашать внушительную банковскую ссуду. В свое время партнеры прислушались к рекомендации банковского управляющего и оформили низкопроцентный кредит в евро. Спорить не приходится: несколько лет все было очень неплохо, но затем крона начат падать, и размер ссуды разбух до такой отметки, что совладелицы салона оказались не способны соблюдать исходный график погашения кредита.
Самая большая головная боль заключалась в том, что салон до сих пор был должен миллионы крон своим поставщикам, и вот эти-то обязательства Инкилейф была намерена соблюсти во что бы то ни стало. Контракт с «Нордидея» пробивала именно она, и расплачиваться за это ошибочное решение придется тоже ей. Прочие совладелицы и не подозревали, насколько серьезной была проблема, а Инкилейф не хотелось, чтобы это всплыло на свет. Она уже израсходовала все средства, доставшиеся по завещанию от матери, но денег катастрофически не хватало. И дело не только в том, что поставщики были друзьями: Рейкьявик — город маленький, и все представители мира дизайна хорошо знали друг друга.
Если она подведет людей, ей этого не простят. Как, впрочем, и она сама.
Инкилейф собиралась позвонить в Копенгаген Андерсу Бору, чья бухгалтерская фирма пыталась спасти хоть какие-то средства из хаоса финансовых транзакций «Нордидея». Она связывалась с ним каждый день и пускалась на любые уловки от лести до упреков, лишь бы он подкинул денег. Беседовал Андерс вроде бы охотно, однако до сих пор не сломался. Что ж, придется попробовать еще раз. В который раз Инкилейф пожалела, что не может наскрести денег на авиабилет, а то бы слетала в Копенгаген переговорить лицом к лицу…
В сотне километров к востоку красный внедорожник «судзуки» остановился возле кучки строений, и из автомобиля выбрался крупный мужчина. Его глазам предстал внушительный амбар, столь же внушительный дом и чуть менее внушительная церковь. Ростом мужчина значительно превосходил шесть футов, был темноволосым, с проседью на висках, а крепкую нижнюю челюсть прятал под бородой. Темные глаза поблескивали из-под кустистых бровей. Выглядел он лет на сорок пять, хотя в действительности еще год назад разменял седьмой десяток.
Это был пастор местного прихода Хруни.
Он потянулся и глубоко вдохнул холодный чистый воздух. В бледно-синем небе мельтешили белые клубы облаков. Солнце сидело низко (на такой широте оно вообще никогда не поднималось высоко над горизонтом), однако изливало ясный свет, который четкими линиями обрисовывал горные контуры. Далеко к северу солнечные лучи великолепным белым сиянием заливали гладкую горизонтальную поверхность ледника, заполнившего впадины между хребтами. Поселок лежал среди скал, низких холмов и лугов, которые в эту раннюю весеннюю пору выглядели еще бурыми. До деревушки Флузир, расположившейся по ту сторону перевала к западу, было рукой подать, но с таким же успехом она могла находиться в двадцати километрах. Или в полусотне.
Пастор обернулся, окидывая взглядом свою любимую церковь, стоявшую под защитой скалистого гребня. Здание невысокое, выполнено из побеленных гофрированных листов с красной металлической крышей. Самой кирхе едва ли исполнилось лет восемь, однако грубо обработанные могильные плиты церковного погоста поседели от времени и непогоды. Как и повсюду в Исландии, новые постройки стояли на земле, заселенной в незапамятные времена.
Пастор только что вернулся от одного из фермеров, чья восьмидесятилетняя жена умирала от рака. При всей внешней суровости он был искренне привязан к своей пастве. Возможно, кое-какие его коллеги по исландской церкви лучше понимали Бога, зато здешний пастор разбирался в дьяволе — а в стране, которой непрерывно угрожают землетрясения, вулканы или бури, в стране, где рыщут тролли и привидения, где темные зимы ледяной хваткой душат оторванные от мира поселки, умение разбираться в дьяволе было делом важным.
Каждый из местных прихожан знал о чудовищном жребии, выпавшем на долю прапрапрадедов-грешников, которые после пляски с сатаной провалились под землю.
Мартин Лютер понимал дьявола. Йон Торкельссон Видалин, из чьих проповедей трехсотлетней давности пастор заимствовал особенно охотно, тоже его понимал. Более того, по просьбе жены фермера пастор совершил молебен по старому, давно отмененному требнику, чтобы изгнать злых духов из ее дома. Результат превзошел все ожидания: на щеки старушки вернулся румянец, и она впервые за неделю попросила поесть.
Пастор обладал аурой непререкаемого авторитета в духовных вопросах, и это внушало людям уверенность. А заодно и страх.
За минувшие годы он взял в привычку проводить весьма эффективные «сеансы богослужения» на пару со своим давнишним приятелем, доктором Асгримуром, который понимал, насколько важно внушать пациентам волю к самоизлечению. Увы, доктор скончался лет семнадцать назад, а пришедшая ему на смену женщина-врач, вынужденная всякий раз ехать за пятнадцать километров из другой деревни, верила исключительно в силу медицины и всеми силами старалась не подпускать священнослужителя к больным.
Он тосковал по умершему другу. Доктор Асгримур считался вторым по силе игроком в шахматы во всей округе (после самого пастора) и славился своей начитанностью. Потребность в интеллектуальной стимуляции особенно сильно проявлялась долгими зимними вечерами. С другой стороны, пастор не очень-то страдал по собственной супруге, которая ушла от него через пару лет после смерти Асгримура, решив, что больше не может выносить растущую эксцентричность мужа.
Мысли про Асгримура напомнили пастору про вчерашнее газетное сообщение об убийстве университетского профессора, тело которого выловили из озера Тингвадлаватн. Он насупился и обернулся к дому.
Краем глаза пастор заметил сына фермера, который приглядывал за приходским хозяйством. Рыжему мальчишке было лет четырнадцать; звали его Сигги. Он возвращался с поля, но, заметив пастора, резко свернул в сторону.