Примерно в это же время — явно не без помощи Хенни и его семьи — Зан начала проявлять интерес к своим бурским корням. Хенни всегда считал, что Нелс предал свой народ, и с радостью воспользовался возможностью показать Зан, как живет настоящая богобоязненная фермерская семья африканеров. Эта страна расколота на тех, кто говорит по-английски и на африкаанс, не меньше, чем на белых и черных. Зан была воспитана исключительно на англоязычных традициях. Нелс очень гордится своими предками-бурами и, думаю, больше всего жалеет о том, что его недовольство апартеидом оттолкнуло его от языка, церкви, общины и других родственников. Теперь он изгой в глазах собственного народа. Поэтому, когда Зан начала проявлять серьезный интерес к языку и читать ван Вейка Лау [22] и Малерба, [23] он пришел в восторг. Еще больше его обрадовало ее желание перейти в университет, где велось преподавание на африкаанс. Разумеется, он рассчитывал, что речь идет о Стелленбошском университете, который по южноафриканским меркам считался либеральным, но я бы назвала его просто нормальным. Однако Зан выбрала университет Ранд Африкаанс в Йоханнесбурге, где решила изучать историю. Может, просто назло ему.
О ней не было ничего слышно целых девять месяцев. Затем она неожиданно объявилась в нашем доме и с порога заявила, что совершила ужасную ошибку. Ее шокировали расисты, с которыми она познакомилась в университете, и идеология апартеида, входившая в курс обучения. Последней каплей стал случай, когда она вечером возвращалась домой с группой студентов-регбистов, которые затеяли драку с пожилым чернокожим, жестоко избили его и оставили истекать кровью в грязи. Все весело смеялись, но она больше не хотела иметь с ними дела.
Нелс был рад. Она перешла в более либеральный англоязычный университет Витватерсранда и полностью изменилась — организовывала демонстрации, писала статьи в подпольных изданиях, попадала в полицию. После окончания университета она осталась в Йоханнесбурге, занимаясь более или менее одним и тем же и меняя одну временную работу в офисе на другую.
А теперь она едет в Англию заниматься бог знает чем.
Мне пришло в голову, что «Лагербонд» может быть тайным обществом по борьбе с апартеидом. Я рассказала Зан, что к Нелсу приезжали Хавенга и Виссер, но она тоже ничего не слышала о «Лагербонде». Думаю, что я просто выдаю желаемое за действительность.
Нелс уже несколько дней в Лондоне. Хорошо, что его нет дома.
27 июля
Ко мне только что приходили из тайной полиции. Раньше я с ними никогда не сталкивалась. На пороге появился вежливый молодой человек в пиджаке и галстуке. Увидев Зан, он сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Дорис принесла нам кофе, мы сели и немного поговорили о саде. Ему понравились магнолии и клумбы с фейнбос, он поинтересовался, сколько лет дубу у входа в дом. Похоже, наши с Финнисом старания были оценены по достоинству.
Он поинтересовался, насколько близко я знаю Либби Вайсман. Я сказала, что очень хорошо, тогда он спросил, известно ли мне, что Либби — член Коммунистической партии. Я изобразила возмущенное негодование и поинтересовалась, есть ли у нее ограничения в правах. Он ответил, что пока нет, но они за ней пристально наблюдают. И добавил, что женщине в моем положении лучше держаться от нее подальше.
— В моем положении? — переспросила я. — Вы имеете в виду, что я жена владельца газет или что я гражданка Соединенных Штатов?
— И то и другое, — ответил он. — Мы верим в торжество закона в этой стране и относимся ко всем гражданам одинаково, независимо от национальности или семейного положения.
Услышав это, я поперхнулась кофе. Но я поняла, что он имел в виду. Это был сигнал: «Берегитесь!»
Зан явно нервничала — она не сомневалась, что полицейский приходил поговорить о ней. Узнав, что о ней он не сказал ни слова, она явно обрадовалась, а потом спросила, что ему было нужно. В ответ я только улыбнулась.
Я пишу эти строки и все еще улыбаюсь. Моя «подрывная» деятельность привлекла внимание тайной полиции! Потрясающе! Но чем больше я думаю об этом, тем тревожнее мне становится. Никогда раньше таких визитов мне не наносили — в основном благодаря соглашению, которое мы заключили с Нелсом сразу после свадьбы и которого я неукоснительно придерживалась последние двадцать лет. Я пообещала, что не стану принимать участие в «борьбе» или выражать приверженность «делу».
Нелс всегда знал, что я не стану скрывать своего мнения, и, кстати, это было одной из причин, почему он на мне женился. Однако это быстро обернулось неприятностями — сразу после свадьбы и покупки «Хондехука». Дорис тогда работала нашей служанкой всего неделю. Я тогда была совершенно не в курсе целой концепции домашних слуг, особенно тех, кто носит форму, но Нелс настоял на том, что они нам нужны, чтобы содержать дом и ухаживать за садом. Мы с Дорис сразу нашли общий язык. На третий день я застала ее всю в слезах. Ее брат попал в полицию — его поймали с пивом, а черным в те годы пить спиртное не разрешалось. Ей были срочно нужны двадцать рандов, чтобы внести за него залог. Она их не просила, но я дала ей нужную сумму, и Дорис была безмерно благодарна.
В следующую субботу я рассказала об этом на званом обеде, куда пригласили нас с Нелсом. Обед устраивал один из наиболее влиятельных бизнесменов Кейптауна — столп англоязычной общины и крупный рекламодатель. Его жена — непримиримая противница «черномазых» — была шокирована. Она сказала, что с моей стороны было глупо поверить служанке, тем более что я совсем ее не знаю, и мне еще очень повезет, если она все-таки вернет деньги. Скорее всего эта Дорис просто исчезнет. При этом подразумевалось, что вся ответственность за непослушание и распутство черных южноафриканцев лежит на таких, как я.
На это я ответила, что Дорис вполне можно доверять, и даже если я ошибаюсь, то они с братом наверняка потратят эти двадцать рандов лучше меня. Хозяйка вся пошла красными пятнами — ей не понравилось, что американка позволила себе критически отозваться об их стране. Для них это как красная тряпка.
— Вы не понимаете, — попыталась объяснить она. — Ваши черные совсем не такие, как наши.
— У меня нет черных. И у вас тоже, — ответила я.
Она скривилась.
— Вы что — коммунистка?
— Я готова признаться в том, что я коммунистка, если вы признаетесь в своем нацизме, — ответила я. Не очень-то вежливо, надо признать.
У нее отвисла челюсть, она обратилась к своему мужу:
— Джеффри! Я не потерплю присутствия этой женщины в своем доме! Будь добр, проводи ее, пожалуйста.
Нас разняли мужья, и до конца обеда мы соблюдали враждебное перемирие. Потом Нелс прочитал мне лекцию. Он сказал, что вопрос стоит очень просто: он не сможет заниматься газетным бизнесом, если я буду продолжать разговаривать с людьми подобным образом. Он также добавил, что если я стану общаться с радикалами, не важно какими — белыми или черными, то это подорвет его положение в обществе. Я поняла, что он хотел сказать. К тому времени я полностью разделяла его взгляды на то, как добиться перемен. Я понимала, какая важная роль отводилась в этом «Мейл» и другим изданиям, и не хотела подвергать эти газеты опасности из-за собственных амбиций. С тех пор я довольно скрупулезно придерживалась наших договоренностей. За эти годы мне часто хотелось участвовать в борьбе за перемены: ко мне не раз обращались разные люди с подобными предложениями, но я всегда отказывалась и объясняла почему. Мне кажется, они относились к этому с пониманием. Я направила всю свою энергию на разные благотворительные проекты: ликвидацию неграмотности, стипендии для черных и цветных студентов, больницы. Так я старалась внести свой вклад.