– Папа, Гвоздю настала хана, пора болты рвать…
– Отлезаем! – Хомяков, точно капитан тонущего корабля, последним покинул сокровищницу – и, не удержавшись, швырнул туда на прощание гранату Ф-1, просто чтоб помнили.
Начавшаяся было около наружной стены Лабиринта пальба затихла быстро. Подтянувшееся бандитское подкрепление быстро разделалось с небольшим отрядом египетских лучников, выступивших на защиту своего национального достояния. Правда, «сухого счёта» не получилось. Семён Петрович с неудовольствием осмотрел побоище и склонился над Гвоздём.
Длинная, хорошо оперенная стрела с бронзовым наконечником вонзилась биатлонисту прямо в левый глаз и вышла наружу, пробив череп насквозь… Ох, весьма ошибается тот, кто считает, что древнее оружие по сравнению с современным – это по определению тьфу! Всё дело в умении им пользоваться. Доисторическая праща в руках мастера гораздо более смертоносна, чем помповый «Ремингтон» в руках неумехи. А тому, кто считает лук жалким оружием древнего человека, беспомощного перед природой, – тому показать бы череп Гвоздя, прошитый стрелой египетского снайпера…
Отчётливо понимая, что в светлое время суток оторваться от погони будет сложнее, а патроны не бесконечны, Хомяков ощупал в кармане ключи от кабины КрАЗа и скомандовал:
– Канаем не в хипеж, с Макароном на хвосте.
И первым, налегке, быстрым шагом двинулся в обратный путь.
Весь остаток ночи тащились следом за ним шатавшиеся от усталости бандюганы, а когда благодатные рощи оазиса Фаюм остались далеко позади, в лучах рассветного солнца заклубилось больше пыльное облако, двигавшееся со стороны Мемфиса – наперерез разбойникам.
– Колесницы… штук пятьдесят… – Чекист оторвал глаза от электронного бинокля.
– Братва, – устало скомандовал Хомяков, – надо их помножить на ноль, достали…
И сосредоточенно принялся заряжать гранатомёт.
Между тем хорошо обученные возничие начали принимать вправо, чтобы лучникам было сподручнее метать стрелы, и те уже потянулись к огромным колчанам, висевшим у наружных бортов… тут-то Макарон и нажал на спуск автомата Калашникова.
Снежно-белый конь головной колесницы точно споткнулся, рухнул в пыль и забился, колесницу занесло и опрокинуло, на неё налетели ехавшие следом… В общем, съёмки «Бен-Гура», только без специальной техники и каскадёров. Стрельба длинными очередями, изредка перемежаемая буханьем гранатомёта, тянулась не особенно долго.
«Какой цезарь не любит быстрой езды?» Семён Петрович и вправду задумался было о поездке на трофейной колеснице, – надо же, в самом деле, попрактиковаться перед римскими триумфами, – но по здравом разумении эту мысль отставил. Ни одной живой лошади в пределах видимости не наблюдалось. К тому же и колесницы вовсе не выглядели прогулочно-тренировочными, чтобы с ними управляться, явно требовалась сноровка… В общем, отложим до лучших времён.
Наконец впереди показалось путеводное созвездие Пирамид. И, ощущая на истерзанных плечах драгоценную тяжесть добытого, бандюганы из последних сил ускорили шаг.
Скоро об их пребывании напоминали только следы, обрывавшиеся внутри круга неизвестно кем выложенных камней, да несколько окурков на серо-жёлтом песке. Некому было даже увидеть, как исчезали в радужном вихре белые, удобные для пустыни кеды Чекиста…
– Так я… Значит, я была распутницей и шпионкой?
Женя Корнецкая судорожно стискивала руку деда и в отчаянии переводила взгляд с одного лица на другое. История, которую ей сейчас рассказали, казалась просто чудовищной. Ещё чудовищней было то, что эти люди явно жалели её и высказывались предельно корректно, опуская подробности, но в мыслях у них звучало такое… Этот ужас не мог, не имел права быть её биографией. И тем не менее внутренний голос, особенно ясно звучащий у каждого человека в минуты напряжения духа, говорил ей, что дело обстояло именно так.
Достаточно было вспомнить, как мужественно бросился защищать её Леонтиск, – а в итоге всех троих андроподистов поубивала именно она. Незнакомым оружием и притом в ситуации, когда ей полагалось бы попросту впасть в ступор, на худой конец, беспомощно пытаться удрать. Ни кровь, ни разлетающиеся человеческие мозги не вывели её из душевного равновесия. А лесбийские игрища афинянок, а весь остальной эротический аспект её похождений? Почему ничто не могло вогнать её в шок, явно полагавшийся скромной тихвинской уроженке?..
Опять-таки и Ганс Людвиг… дедуля…
Могучий голос родственной крови преодолел всё – и дырявую искусственную память Жени Корнецкой, и стёртую хрональной дырой личность Ромуальды фон Трауберг. Не говоря уже о таких мелочах, как изменённая внешность. Женя мгновенно узнала деда и бросилась к единственному родному человеку на свете, чтобы обнять его и расплакаться, стоя на коленях перед его креслом. Она и теперь продолжала неконтролируемо реветь, чувствуя, как некрасиво опухают веки и нос, а выпустить руку деда её не заставила бы никакая сила на свете.
Свободной рукой Ганс Людвиг гладил её по голове.
– Деточка, – повторял он по-русски, успев уже уяснить, что родного немецкого бывшая Ромуальда не разумеет. – Дитя моё… Бедное моё дитя. Не думай об этом. Мы вместе. Всё будет хорошо.
Но что могло быть хорошо, что вообще могло теперь быть, если Эдик… Если она его… «Юбола Икс»… Боже, Боже, что делать?
Эдик подошёл к ней, опустился рядом и обнял Женю за плечи. Ему ли было не знать, что она чувствовала!
– Мало ли кто из нас кем был раньше, – тихо проговорил он. – Важно, кто мы сейчас. И кем станем…
Железная шпионская выучка косвенным образом подтвердилась часа два спустя, когда Женя более-менее пришла в себя, подобрала сопли и не только во всех беспощадных подробностях изложила свою одиссею, но и слово в слово воспроизвела предсказание «богоречивого» человека-змеи. Сперва в оригинале, потом в собственном переводе на русский. Эдик только поспевал стучать клавишами компьютера.
К тому времени было сделано несколько телефонных звонков, так что в квартиру девятизвёздочного генерала Владимира Зеноновича успели подтянуться практически все. И спецназовцы Скудина, и Кратаранга с Фросенькой, и неразлучная «катакомбная» троица. Самым последним прибыл Гринберг, невыспавшийся и злой, как цепной шелудивый кобель. Всю минувшую ночь он, томимый романтическим чувством, провёл под дверями у Виринеи – очень безрезультатно. Войдя, он выцелил взглядом фон Трауберга, буркнул что-то невежливое о мышах, которых не ловит фонд Симона Визенталя, [49] и подчёркнуто солидаризировался с Шихманом. Ганс Людвиг не обратил на него никакого внимания.