Однако к утру двадцать второго августа почти все были отстранены от своих должностей и арестованы. И никто не посмел высказаться в их защиту. Горбачев прибыл на Зубовскую площадь, в здание МИДа, и начал свою пресс-конференцию. Он подробно рассказывал, как появившиеся гости «бесцеремонно прибыли в Форос и потребовали срочной встречи». Их повсюду пропускала охрана, так как с прибывшими был начальник управления охраны КГБ СССР генерал Плеханов. Трое прибывших вошли к Михаилу Сергеевичу и начали говорить о создании Комитета. Это были Варенников, Шенин и Болдин.
Горбачев достаточно честно сообщил, что он отказался визировать документы созданного Комитета. Ему не понравился сам тон прибывших и их ультимативный вызов – либо подписать документы, либо уйти в отставку. Особенно неприятно было то, что среди них оказался Валерий Болдин, которого он считал своим самым близким человеком. Горбачев отказался подписывать документы, гости уехали, и ему отключили телефоны.
Он подробно и, как всегда, многословно рассказывал, в каких тяжелых условиях находился сам и его семья в Форосе, как они отказывались от новых продуктов, как рисковали оставшиеся с ними охранники, как его лишили всех средств связи и он слушал «Свободу», «Голос Америки» и Би-би-си на русском языке. Ему так не хотелось отвечать на неудобные вопросы, но они прозвучали. Один из журналистов спросил: «Как могло получиться, что все высшие руководители страны так дружно выступили против президента?» Горбачев не смутился: «Я им доверял, особенно Крючкову и Язову, – сообщил он, – но они меня подвели». – «В таком случае почему заговорщики полетели к вам? – удивлялся уже другой журналист. – Ведь фактически они выступали именно против вас?» Горбачев пояснил, что «благодаря непримиримой позиции России и руководства других республик, когда заговорщики поняли, что ни народ, ни армия не пойдут за ними, они начали в панике искать выход и бросились ко мне. Но я их не принял», – быстро добавил он.
В этом ответе почти все было не совсем точно. Руководство России действительно не признало и не могло признать создание ГКЧП, который в первую очередь создавался именно против политики российских властей. Ни одна союзная республика не посмела выступить так же открыто и явно против ГКЧП, как это сделала Россия и ее президент. Даже прибалтийские республики не захотели создавать ненужной напряженности и давать повод для нового кровопролития. Промолчал даже такой непримиримый оппонент Кремля, как Президент Грузии Гамсахурдиа, который тоже не хотел устраивать ненужные проблемы в своей республике. Оппозиция позже обвинит его в непоследовательности, когда он откажется зачитывать в грузинском парламенте текст с осуждением ГКЧП. В этот момент Гамсахурдиа проявил больше политической мудрости, чем все его оппоненты. Дело было не в степени демократичности того или иного политика. Все понимали, что именно может произойти в случае победы ГКЧП, и Гамсахурдиа, как и армянский, молдавский, прибалтийские лидеры, просто не хотел подставлять свой народ и свою республику под танковые армады, которые могли немедленно войти в их столицу.
Народ почти повсеместно хранил молчание, рейтинг Горбачева, даже немного выросший в августовские дни, был катастрофически низким. Его не просто не любили, его не уважали и презирали, а для политика это хуже ненависти. И, наконец, армия выполняла все приказы своих командиров. Мифы о том, что Грачев и Лебедь якобы готовы были не подчиниться руководству Министерства обороны, были всего лишь послеавгустовскими мифами. Оба генерала понимали, чем грозит неподчинение приказам. Другое дело, что Грачев проявил большую гибкость и формально согласился выделить десантников для охраны законной российской власти. Но если бы ему объявили приказ о взятии Белого дома, он был обязан его выполнить или подать в отставку. Однако подобного приказа никто перед ним не ставил. И самое главное – большинство руководителей республик просто устали от непонятной и непоследовательной политики Горбачева. А после случившегося, когда Президенту СССР изменило все его окружение, его перестали считать серьезным политиком даже самые близкие ему люди.
На пресс-конференции прозвучал и самый неприятный вопрос. Один из журналистов сказал, что Эдуард Шеварднадзе, много лет проработавший с Горбачевым и знавший его гораздо лучше многих политиков, заявил, что еще нужно уточнить степень участия самого Михаила Сергеевича в организации ГКЧП. Он так и сказал – «уточнить степень косвенного участия или абсолютного неучастия Горбачева в этом заговоре». Пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко попытался ответить вместо президента, чтобы не подставлять своего шефа, но Михаил Сергеевич с горечью проговорил: «Пусть это останется на его совести».
Горбачев вернулся в Кремль, распорядившись назначить вместо Болдина нового руководителя аппарата. Вместо уволенных и арестованных Язова и Крючкова, а также застрелившегося Пуго он назначил временно исполняющими обязанности Моисеева, Трушина и Шебаршина. Указы президента были отправлены в ТАСС и во все газеты, зачитаны по телевидению. Самое неприятное ждало его впереди. Ближе к вечеру позвонил Ельцин.
– Я не понимаю, что вы делаете, Михаил Сергеевич, – сказал он с нажимом, едва услышав голос Горбачева.
– В чем дело? – насторожился тот.
– Эти трое, которых вы назначили, больше всех поддерживали созданный Комитет, – пояснил Ельцин. – Мне сейчас Баранников рассказал, как Трушин запрещал ему и Дунаеву вызывать в Москву курсантов школ для защиты Белого дома. А вы его ставите вместо Пуго, чтобы он опять нам что-нибудь придумал. И во главе армии нельзя ставить генерала Моисеева. Он, как начальник Генерального штаба, поддержал все решения Язова. У меня сидит генерал Кобец. Он успел созвониться со всеми командующими округами, и те подтвердили, что получали шифровки непосредственно от Моисеева. А что касается Шебаршина, то это вообще непонятно. Он был заместителем Крючкова и все знал о готовящемся заговоре, если лично не принимал в нем участия. Нужно их всех немедленно снимать с этих должностей и назначать новых людей.
– Да, – растерянно сказал Горбачев, – но мы уже передали в ТАСС мои указы. По телевидению их уже зачитали.
– Отмените, – жестко потребовал Ельцин, – иначе люди нас не поймут. И замените их другими. Я буду у вас утром. – Он резко оборвал разговор и положил трубку.
Озадаченный Горбачев вызвал своего нового руководителя аппарата.
– Что с моими указами? – спросил он у Ревенко.
– Все нормально. Их уже передали в ТАСС, они пошли как официальная информация, – сообщил тот.
– Нужно завтра готовить указы на других, – нахмурился Горбачев. – Будем менять всех троих.
– Как всех троих? – изумился Ревенко. – Это невозможно! ТАСС уже передал ваши указы. Нас просто не поймут в мире.
– Мне звонил Борис Николаевич, – поморщился Горбачев, – и сказал, что у него есть точные сведения: все трое, в явной или не совсем явной форме, поддерживали создание ГКЧП.
– Они были заместителями своих руководителей, – напомнил все еще ошеломленный Ревенко. – Все трое – генералы, и обязаны были выполнять указания своих непосредственных начальников. Иначе невозможо работать. У них присяга, долг, наконец…