«Без знатья и не догадаешься», – усмехнулся про себя Коренга. Не зря он, видать, перед отплытием поделился с морем драгоценным домашним сухариком. Покамест море щадило его, не удручая, как иных сухопутных гостей, унизительной тошнотой. Даже ведёрка не отняло, хотя могло. И не обижалось на пса, который волей-неволей приладился задирать лапу, справляя малую нужду прямо через борт, где тот был пониже… Коренга бодрился, стараясь думать, что они с Тороном, верно, понравились морю. И тем не менее на рассвете третьего дня он, внутренне ликуя, сказал себе: «Завтра – Фойрег!» Завтра вечером он съедет на незнакомый причал. И, пожалуй, не погнушается поцеловать чужую нарлакскую землю. Просто за то, что это – земля! «С водою, с ветром да с огнём не дружись, а с землёю держись, – говаривало его племя. – Ходить у огня – обжечься, у воды – отсыреть… – Правда, венны тут же справедливо добавляли про свой родной лес: – А ходить в лесу – видеть смерть на носу!»
И всё-таки это был их лес. И все смертные опасности в нём – знакомые, уютные и родные. А море, помимо прочего, было местом, где лес не растёт. И это значило, что ни одному венну добра от него чаять не следовало. И уж в особенности – Кокориному отродью!
Торговец Ириллир тоже вышел на палубу заметно повеселевшим. Коренга посмотрел на него и решил: даже если страх купца вовсе не померещился ему в утро отплытия, всё равно было похоже, что вуды, где Ириллир мог ждать для себя дурного, остались далеко за кормой. Погода держалась ясная, по перламутровому рассветному морю переползали клочья тумана, то открывавшие, то прятавшие горизонт… и внезапно Коренга увидел, как неестественно расширились глаза арранта, а лицо ни дать ни взять постарело в один миг сразу на десять лет. Так выглядит человек, успевший увериться, будто исхитрился счастливо обмануть смерть… и вдруг узревший её распахнутые объятия прямо перед собой!
Ужас заразителен. Внутренности Коренги тотчас смёрзлись в ледяной ком, он повернулся посмотреть туда, куда смотрел Ириллир, даже схватился за борт, приподнимаясь в тележке… Сперва он не увидел в море ничего, кроме очередного пбблака – полосы тумана, медленно превращавшейся в тучку. Но ветер вскоре оттащил мглистую завесу, и глазам молодого венна предстали два корабля. Они приближались с севера, быстро догоняя шедшую вроде бы резвым ходом «Чаграву».
И что это были за корабли!.. В первый миг Коренга так залюбовался ими, что забыл даже бояться. Они напоминали ярких диковинных птиц, взапуски нёсшихся над гребнями волн. Их крыльями были широченные пёстрые паруса: у одного – в косую красно-жёлтую полосу, у другого – расходящимися белыми и зелёными кольцами. Тот, что шёл под полосатым парусом, ещё и нёс на мачте позолоченный флюгер… И стало понятно, что торговое аррантское судно казалось Коренге проворным и мореходным только потому, что сравнивать было не с чем, а опыта, чтобы сравнивать мысленно, не имелось.
Молодой венн до того засмотрелся на грозные и прекрасные корабли, явившиеся с далёких северных островов, что даже не сразу расслышал полный обречённости стон, прокатившийся по палубе «Чагравы»:
– Чугушегг…
Что означало это слово, Коренга не особенно понял. Только стало ясно, что ничего хорошего для себя арранты не ждали. Коренге опять сделалось жутко, перед глазами тоскливо проплыло видение тростниковой лодьи и смеющихся чернокожих мореплавателей, не принуждённых бояться никакого Чугушегга… Примерещились крутые опасные тропки через Засечный кряж на сухом пути из страны сольвеннов в Нарлак, примерещились и показались широкими, удобными дорожками гораздо гостеприимнее моря, на которое он их променял… Рядом насторожился Торон. Как и хозяин, он пока ещё не вполне понимал, чем озабочены арранты, но на всякий случай приготовился дать бой.
А Коренга сидел с пересохшим ртом и едва не впервые за всё время путешествия даже в присутствии зубастого друга чувствовал себя беспомощным и беззащитным. Летели под гору саночки, внизу ждала, скорее всего, погибель, и опять от его усилий ничего уже не зависело.
И, как ни верти, вновь получалось, что с кручи он оттолкнулся сам.
Арранты и даже некоторые из гостей корабля начали вытаскивать оружие, но чего ради они это делали, было не очень понятно. С такими лицами, как у них, не побеждают. Да, в общем, толком и не сражаются. Когда у человека загодя прыгают губы, а глаза бесцельно шарят по сторонам, от него трудно ждать даже отчаянной ярости загнанной крысы, куда уж там настоящего мужества, которое одно только и приносит победу. Подобный ратоборец в бою будет только стараться продлить свои мгновения на земле, но и того как следует не сумеет… Тем не менее эти люди готовились биться, не помышляя о том, чтобы сложить оружие, и не надеясь, что склонённую голову сегванские мечи, скорее всего, не станут рубить.
Значит, решил про себя Коренга, имелась некая причина, делавшая сдачу в плен для них невозможной…
Тут его посетило одно весьма неприятное воспоминание. Притом имевшее самое прямое отношение к цели его путешествия. Молодой венн даже скрипнул зубами – и ужас, скрутивший нутро, как-то сразу отступил, сменившись чуть ли не равнодушием к собственной участи. Ему было только жаль мать. И Торона. Но они с Тороном с самого начала были готовы умереть друг за дружку; а когда даются такие обеты, нечего притворяться, будто никогда не настанет время их исполнять. И мать заранее знала, на какое дело провожает его. Она проведает о его смерти самое позднее назавтра. Минует время, и занявший его место сделает то, чего не удалось сделать ему. Но никто не скажет про него, Коренгу, будто из-за него прошлое повторилось…
А на сегванских кораблях уже можно было рассмотреть стоявших возле борта людей. Взгляд Коренги задержался на одном из них, что воздевал перед собой, на вытянутых руках, ярко-красный щит, знак непримиримой вражды. Таких, как этот человек, встретив раз, не скоро забудешь. Он был огромного роста, и даже на расстоянии чувствовалось, что сила его не знала границ. Но всего более привлекала внимание его борода. У веннов про такую сказали бы: «На семерых росла, одному досталась», хотя какое там на семерых! Она неукротимым веником торчала во все стороны от лица, начинаясь прямо из-под шлема, а длину имела – хоть за пояс закладывай. Борода была тёмная, с яркими беспорядочными прядями седины. В памяти Коренги наконец-то всплыли обрывки сегванского языка, которым он не то чтобы владел, но при жестокой нужде вполне мог объясниться. «Чугушегг» значило «Двадцатибородый». Вот так-то. Лучше не скажешь.
– Эй, арранты! – проревел Чугушегг, и голос легко покрыл расстояние, разделявшее корабли (чему Коренга нимало не удивился). – Мне не нужны ваши никчёмные головы и тем паче не нужен дрянной товар, который вы там везёте. Я пришёл только за этим ничтожеством, Ириллиром Седрием! Если получу его – слово кунса, ни о кого больше не стану руки марать»!
– Чу-гу-шегг!.. Чу-гу-шегг!.. – дружно поддержали вождя комесы, стоявшие за спиной. Имя предводителя служило им боевым кличем, так уж от века было заведено.