Все-таки она! Выдала себя! И сделала это нарочно. Какую игру она снова затеяла?

Гений

Дождь тарабанил по нервам. Они как провода, протянутые от головы к руке, оголенные, беззащитные перед каплями, каждая из которых вызывала судорогу, коллапс, почти гибель вселенной. И водка, которую он пил, нисколько не заглушала, скорее напротив, обостряла болезненность восприятия.

В комнате было темно. Вельский не любил темноту, но сегодня он заставлял себя внимать ей, ловил каждый шорох, резкий скрип половиц в соседней комнате, которая, как он знал, пуста, но тем не менее... тем не менее половицы скрипели, а с ними дверца шкафа – кто ее открывает? Вот зашелестело, зашуршало, заставляя затаить дыхание, кривая тень скользнула по стене, метнулась, норовя коснуться, и Вельский, тонко взвизгнув, отполз в сторону. Тень отступила.

Нет, он не будет включать свет. В страхе и немощи новое рождение, новая сила, и он, пусть пока еще сохранил подобие человека обыкновенного, твари дрожащей, но вот-вот переродится в нечто новое. В его руках его грядущая судьба, неотвратимая в мощи своей.

И топор. Топор отложить можно, а лучше бы завернуть в черный пластиковый пакет, который лежит в одном из ящиков на кухне, заклеить лентой, вынести на помойку или к реке. Сверток плюхнется в воду, порождая беспокойные круги, всколыхнет уютную муть, потревожит мягкую подушку ила и исчезнет навсегда.

А с ним и надежда на преображение.

Полыхнула молния, вслед за которой прокатился громовой раскат, слабо зазвенели стекла. И над самым ухом кто-то тяжело вздохнул.

– Я не боюсь, – сказал Вельский сам себе и подтянул топор поближе. – Страх для убогих...

Зазвонил телефон. Вельский потянулся к трубке, но не поднял сразу. Предчувствие чего-то плохого, способного снова изменить уже однажды измененную судьбу, заставляло медлить. А телефон надрывался, то радостно, то обиженно, то глухо.

– Алло? Алло... это ты? Ну наконец-то, что ж ты так долго, я заждалась! Знаешь, отсюда не так-то просто дозвониться, – голос, долетавший сквозь треск и шум помех, был знаком. Женька? Нету больше Женьки. Исчезла, растворилась в небытие! От нее остались пятна на лезвии да клок волос.

– Между прочим, тебе просили передать, чтобы ты поторопился. Слышишь? Не затягивай, а то все испортишь. Ты же хочешь стать известным?

– Хочу, – ответил Вельский, а вышло мычание, губы вдруг онемели и перестали слушаться, и руки тоже, иначе он бы не позволил, он бы отключился, бросил трубку. Мертвые мертвы, и нечего мешать.

– Трус. Какой же ты трус! И неудачник. Графоман несчастный. Знаешь, это даже хорошо, что ты меня убил, потому что жить с таким скотом было просто невыносимо. Да, я тебе изменяла!

– Сссс...

– Вот, даже сказать ничего не можешь. Ты ж импотент, как в постели, так и в творчестве. Смотри, это твой последний шанс, не используешь – навсегда останешься таким, как сейчас, никчемною амебой ...

Помехи почти исчезли, и голосок журчал, журчал, журчал... ручеек по камушкам, вода по проводам, по нервам. Рука судорожно сжала топор, поднялась и резко, с размаху, с наслаждением опустилась. Лезвие застряло в пластмассе, но Женька заткнулась.

И это хорошо. Это замечательно. Ее давно следовало заткнуть. А что до остального – тут она не права, он воспользуется шансом, станет знаменит. Жесток, беспощаден, популярен.

Кое-как выдрав топор, Вельский поднялся, пошатываясь, дошел до двери и приник к глазку. На площадке было тихо и пусто. Ровный электрический свет, крашеная стена, перила, дверь напротив... туда он не пойдет. Наверх надо. На этаж или на два? Решить бы... да, в этом его проблема – решить. Выстроить правильную экспозицию будущего шедевра. А остальное – дело техники.

Он не струсит.

Во сне снова пришла Женька, и снова танцевала, выписывая вовсе невероятные па, и хохотала, запрокинув голову так, что длинные черные волосы растекались по столу, превращаясь в черные лужи, а те капали на пол.

Потом Женька поднялась на цыпочки и сказала:

– Смотри, как я умею!

И расставив руки в стороны, пробежалась по лезвию топора, спрыгнула на пол, поклонилась и, высунув язык, крикнула:

– А у тебя не получится! У тебя никогда ничего не получалась!

Дура она. Даже во сне.

Но ничего, он проснется и докажет. Всем им докажет, как не принимать его во внимание.

Наследник

Сев в машину, Леночка первым делом застегнула ремень безопасности и только потом принялась отряхиваться, впрочем, бесполезно. И блузка, и юбка пестрели мокрыми пятнами, а в кучерявых волосах проблескивали капельки воды.

А гроза набирала обороты, раскаты грома становились ближе и страшнее, снова полыхнула молния и Леночка, испуганно вздрогнув, зажмурилась.

– Не любишь грозу?

Она мотнула головой. Бледна. И прямо-таки неестественно бледна. А вроде взрослая уже. Или он зря полагал, что только дети боятся грома?

– А мне вот нравится, ну, смотреть то есть, сидишь себе в тепле и уюте, а там дождь, стихия... красота.

– И совсем не страшно? – в сумерках глаза Леночки казались не серыми, а черными, и преогромными. Завораживающими.

– Страшно, – соврал Герман. – Иногда бывает. То есть, раньше я даже под одеялом прятался...

– Под одеялом нельзя. Она найдет.

– Кто?

Пожатие плечами, взмах ресниц, виноватая улыбка.

– Извините, я, кажется, опять глупости говорю. Я постоянно говорю глупости, мама считает, что это от неуверенности, она даже к психологу записать меня хотела, а я отказалась. Ну откуда он во мне уверенность возьмет, если ее никогда не было? Я вот даже в детстве, представляете...

– Тихо, – Герман приложил палец к губам Леночки, и та послушно замолчала. Чего она боится? Не самой грозы, а... того, кто приходит в грозу? Детские воспоминания и страх оттуда же? Вероятно. И отношения к происходящему не имеет.

– Все хорошо. Сейчас мы поедем домой, поднимемся к Дарье Вацлавовне, я заварю чаю, сделаю тосты. Тебе понравилось вчера? Вообще-то я люблю готовить, ну если для себя, но старухе не говори, расстроится.

– Почему? – Леночка постепенно успокаивалась. И даже внимания не обратила на удар грома, совсем близкий, заставивший зайтись в истерике стоявшую рядом машину.

– Ей нравится управлять людьми, заставлять их делать то, что этим людям не по вкусу. Вот тебе же не хочется проводить вечер в компании полоумной старухи, решившей сыграть в сыщика?

– Н-ну...

– Не хочется. Но, во-первых, ты слишком хорошо воспитана, чтобы отказать в такой мелочи, во-вторых, ты любопытна, ну а в-третьих, одной и дома тебе будет страшно. А вдруг Вельский появится? Он у нас мстительный.