Нет, нет, не перебивай! Я не отвлекаюсь.
Когда мне исполнилось четыре – совсем кроха, само очарование, – мой папаша умер. Не сказать, чтоб я так уж его любила, характер у старика был скверный, да и попивал он, и мамашу поколачивал. Ну да обычная жизнь, как у всех. Только я уже тогда другой хотела. Из дому убегала, особенно когда папаша, от очередного клиента денег получив, вдрызг упивался, а мамаша вокруг него танцы вытанцовывала. Им тогда становилось не до меня.
Что ты говоришь, Клайд? Нет, мистер Шеви, вы его не слушайте, он шутит! Я не делала ничего такого, незаконного. Я просто гуляла.
Я помню магазин готового платья мистера Дженкинса. Старый скряга с дурным характером, он вечно гонял меня и бранился. Помню и лавку старой Фло, которая, пусть и вправду была стара, как Мичеганские озера, и почти слепа, но умудрялась оставаться лучшей портнихой.
Я садилась у дверей и смотрела…
Лавка старой Фло представлялась мне этаким сказочным царством. Оно начиналось с резной двери, на которой был прибит колокольчик. Когда дверь открывали, колокольчик звенел. Не смейся, Клайд, он звенел совершенно по-особому, я больше никогда не слышала подобного голоса…
Первыми появлялись прачки. Сестры-близняшки, с почерневшими от загара руками. И лица у них были черными, как у негров, а на лбу, там, где косынка прикрывала, виднелись белые полоски кожи. Прачки приносили корзины с выстиранным бельем и уносили другие, с грязным.
Следом являлись белошвейки, всегда стаей, всегда сонные, неповоротливые, и старшая из них – Мэгги, внучка Фло, суетилась, толкала, щипала, пыталась разбудить, а отчаявшись, кричала визгливым голосом.
Потом появлялась сама старая Фло. Она была низенькой и худенькой, затянутой в корсет до волшебных семнадцати дюймов талии…
Да, Клайд, как у меня, но старая Фло была выше. Она останавливалась, смотрела долго и пристально, а потом, не сказав ни словечка, уходила в волшебное свое царство.
Тут же объявлялся посыльный от торговца тканями мистера Твидди, приносил заказ и новые образцы, а еще шелковые и атласные ленты, чулки, булавки, резные пуговицы… он был настоящим хранителем сокровищ, этот скверный мальчишка.
Однажды, когда он зазевался, глядя на пожарных, я стащила из корзины ленту. Алую.
Потом, уже ближе к полудню, в лавке появлялись леди. Я помню запах их духов, и важную поступь, и кружево зонтиков, которое как кружево листвы, только лучше. Я помню горничных, серых и блеклых рядом с этими райскими пташками. Помню шоферов в скрипучих кожаных куртках. Помню… многое помню, пусть и говорят, что я слишком мала, чтобы что-то помнить, но это не так.
Это было чудесное время…
Но как уже говорила, мистер Шеви, мой папаша преставился, и мамаша вместе с нами – а нас у нее было трое – переехала в Симент-Сити, пригород Далласа. Не могу сказать, что перемены были столь ужасны. Изменилось место, но не я.
Что, мистер Шеви? Да не знаю я, чего о себе говорить. У Бонни поспрошайте, она говорит ладно. А я… что я? Когда родился? И где? А зачем? Ну ладно. В Техасе я родился. В марте. Двадцать четвертого. Год? Ну 1909-й. Полное имя? Да что ты меня допрашиваешь?
Я не психую, Бонни, просто чего он прицепился, что репей на задницу?
– Клайд Честнот Барроу его зовут, мистер Шеви. А я, стало быть, Бонни Элизабет Паркер. Ну, или Торнтон, если по мужу.
Нет, она не развелась. Колечко видите? Я б его тоже снял, так не дается. Ох уж эти бабы, как наберут себе в башку, так не выбьешь. Ну значится, о семье… Папаша мой фермером был. Ну да, обыкновенным фермером и неграмотным, ежели и это знать хотите! Пахал с рассвета до заката, чтоб нас, значится, накормить. Мамаша тоже пахала и рожала, рожала… семерых нарожала, значится. Я пятый. Потом еще двое. Или трое? Вот проклятье, совсем запамятовал. Кто-то помер, значится, семеро. А потом родился. То есть восьмеро? Вы там потом сами сосчитайте, ладненько?
Чего еще помню? Ну, помню, что жрать хотел. Неинтересно? Ну так да, про платья оно краше, а мне-то куда про платья. Хотите, про брата расскажу? Баком его звать. Он теперь не с нами, сидит, но как выйдет, я его с собой непременненько захвачу, нечего ему у бабской юбки сидеть. Бак и лихой… мы с ним слегка того, ну сами понимаете…
– Подворовывали они с Баком. По мелочи. Ведь дети же и есть хотели.
Во-во, постоянно. Я все никак докумекать не мог, чего это одни на машинах ездят, а другие за ними пыль глотают. Теперь вот пусть за нами глотают. По справедливости все.
Это она так говорит. И правильно говорит. Она умная, даром, что баба.
Ну так, значится, мы с Баком втихаря крали. Не, не деньги, куда там… жрачку, то и се, чего лежит плохо. Ну оно с каждым годом все хреновей становилось, папаша хоть последние жилы из себя тянул, да все не вытянул. Разорился. Пришлось с местечка-то нагретого сниматься, ехать. Какой же это год был, дай бог памяти. Двадцать первый? Двадцать второй? Точно, второй. В общем, перебрались в Западный Даллас. Старик мой все надеялся, что лучше будет, а я уже тогда понимал – не-а, не будет. Просто так судьбою написано, что одни горбатятся, а другие на их горбах жиреют.
Что я, думаете, слепой был? Или дурной? Это я говорить-то так разговариваю, а на самом-то деле я толковый.
Ну, значится, обживалися мы в Далласе, я-то если прежде все бегал да дуркой разной маялся, игры играл или вот с Баком куролесил, то теперь приглядываться начал к тому, чего вокруг творится.
Что делала я в это время? Ну, право слово, мистер Шеви, я и не помню… знаете, как бывает, что память словно конфетти забита. Вытаскиваешь горсточку и перебираешь. Вот это оттуда, это отсюда, а вместе чтобы, так не складывается.
Давайте я расскажу, как в школу ходила. О да, я была хорошей ученицей! Одной из лучших. Пусть мы были не особо богаты, но матушка моя старалась сделать так, чтобы бедность наша в глаза людям не бросалась. Она шила мне наряды, ничуть – как мне тогда казалось – не хуже, чем старуха Фло. Она помогала волосы завивать, знаете так, когда на ночь мокрые косичками заплетаешь, а утром расчесываешь и весь день в кудряшках. Смешно, правда? А учительница моя, миссис Бэрри, однажды обозвала меня франтихой. Она-то хотела укорить, а я загордилась.
Ой, какой же глупенькой я была!
Так вот, в школе нас, конечно, всякому учили, это как везде. Я вот к литературе сердцем прикипела, и, может, оно и неправда, что в книгах написано, но читаешь – и душа в выси воспаряет. А миссис Бэрри красиво читала. Голос у нее был, что у проповедника.
Так вот училась я и училась. И закончила младшую школу – мне тогда четырнадцать аккурат исполнилось, взрослая уже. И матушка хотела бы, чтоб я работать пошла, а меня дальше учиться зазвали, миссис Бэрри сама приходила и разговаривала про то, какая я умная да талантливая. В общем, оставили меня в школе, вот только… ох, мистер Шеви, тут уж оказалось, что права была моя матушка: переросла я книги. Все-то вроде так, все по-прежнему, а нет того счастья, как раньше. И сердце ломит, ноет, просит чего-то иного.