Дрожали руки. Дрожали ноги.
– Никогда… Господи боже ты мой… никогда… – она ударила себя по щеке и, глядя на наливающийся краснотой отпечаток, разрыдалась.
Динка! Тварь! Идиотка! Притащить эту пакость…
…Стеклянные глаза, в которые можно смотреться, как смотрятся в зеркало. Распухшие губы. Пальцы-ветки, руки-стволы. На них россыпь алых пятен.
«Мошкара покусала, – шутит он, хотя уже не может шутить. – Помоги».
Вены ушли в глубь истерзанной плоти. Их приходится выдавливать, перетягивая руку жгутом. У Елены не хватает сил, как не хватает решимости уйти.
Она дышит его запахом. Она смотрит, как иглы пробивают кожу. Она борется с желанием взять подушку и положить на его лицо. Пусть бы прекратил себя мучить.
Себя и остальных.
Воспоминание, вырвавшееся из клетки подсознания, скрутило и бросило на пол. Елена лежала, прижимаясь к ледяной плитке лбом, и слушала, как заливается телефон.
– Алло, – шепотом сказала она.
– Алло, – ответило эхо.
– Кто это?
– …это-это…
Никто. Пустота. Голоса прошлого, которого не существует. Реально лишь настоящее.
– Я живу, – говорит Елена себе и по привычке становится на весы.
Минус триста двадцать грамм. За день? Ну да. Она ведь ничего не ела сегодня. И есть не станет. Не из-за диеты – просто не хочется.
А с Динкой поговорить надо, она ведь не настолько идиотка, чтобы на иглу сесть.
В бункере пришлось задержаться до вечера. Артемка и дядя Витя разговаривали шепотом, точно боясь, что Дашка подслушает. Ей же сунули в руки оловянную кружку с холодным чаем и солдатский котелок каши.
– Ешь, а то тощая, как смерть, – велел дядя Витя, и Дашке не осталось ничего, кроме как заедать сомнительный комплимент жирной перловкой.
Ветчинки бы… и сыра со слезой. Кусочек красной рыбы на белом хлебушке.
Она тысячу лет не баловала себя.
А к чаю бы конфеток. «Мишек на Севере». Или еще «Метеорит» с орешками и медовым ароматом.
Почему она перестала баловать себя?
Вопрос не имел ответа, но занял Дашку всецело, и, когда Артем сказал, что пора, Дашка огорчилась: как пора, если ответ не найден?
И снова были черные ступеньки, фонарик и выглаженные чужими руками перила. Приоткрытая дверь и яркие сумерки. Розоватое небо. Белые облака. И шарик солнца на привязи дыма. Дым тянулся издали, но казался близким.
– Хорошо, – сказал Артем, вдыхая кипящий смесью ароматов воздух. – Ведь хорошо, правда?
– Правда.
И плохо. Там, в бункере, остался покой, а на смену пришло прежнее суетливое раздражение.
– Итак, у нас имеется имя, – Артем облокотился на ограду карусели.
– Вероятно, вымышленное, как и предыдущее. Твой знакомый паспорта не проверяет.
– Эт точно. Но Макс – пусть будет Максом, ты не против?
Не против. Ей вообще плевать, если разобраться. Задрожал мобильник, принимая рой эсэмэсок. В бункере, значит, связи не было. Может, потому в нем и спокойно так? Нет связи, нет проблем. Блаженная изоляция от мира в компании избранных психов.
– Так вот, Макс пытался организовать выставки. Следовательно, оставил бумажный след.
– Ты и пишешь так пафосно? Бумажный след. Кровавый след… еще какой-нибудь след?
Вась-Вася. «Пожалуйста, перезвони».
Обойдется.
Анна. «Я ухожу».
Уже слышали.
И еще: «Новые заказы не принимаю».
Оно и понятно.
«Приходили журналисты. Спрашивали про тебя и Адама. Будут копать».
Сволочи. И одна такая сволочь стоит рядышком и играет в сыщика.
Снова Вась-Вася. «Перезвони».
И список неотвеченных вызовов, в котором числится десяток незнакомых номеров.
– У меня знакомая есть, которая как раз выставками занимается. Я подъеду к ней, посмотрю заявки старые, глядишь, и повезет.
Последнее сообщение от Анны: «Харон закрыт».
Траурной рамочки не хватает. И текст слегка подправить: «Харон» умер. Да здравствует «Харон»!
– Эй, ты меня слушаешь вообще?
Слушает и слышит. Только сосредоточиться на деле не выходит. В голове роятся СМС и чужие номера, за которыми читается хищное любопытство. И спасительный бункер не поможет в этой войне. Если репортерская братия не доберется до Дашки, то точно доберется до Адама.
Вопрос времени.
– Что случилось? – Артем разглядывал ладони, на которых отпечатались рыжие полосы.
– Ничего. Отвези меня… к конторе. Пожалуйста.
Ехали быстро. Остановились на площадке у забора. Ворота заперты, но у Дашки есть ключи.
– Я с тобой, – сказал Артем, и Дашка ответила:
– Как хочешь.
За забором сумерки, не разбавленные светом фонарей. Черные столбы и черные круги-плафоны мешаются с черными же силуэтами деревьев. По траве стелется белая дымка, из которой вырастают дома.
– А тут жутковато. Ты не против, если я немного пофоткаю?
Камера у него любительская, но с высоким разрешением.
– Я как-то в детстве на спор просидел на кладбище до темноты. Хотел просидеть. Но когда стало смеркаться, не выдержал. Туман. Плывет все… Жуть. Не поверишь, я через ограду одним прыжком перемахнул. Правда, оказалось, что те, кто должен был присматривать за мной, еще раньше свалили. Ну и я всем врал, что просидел до полуночи.
Замок входной двери отказывался признавать за Дашкой право на вход, но в конце концов сдался. Дверь отворилась с протяжным скрипом, от которого мурашки по коже побежали.
Мертвый «Харон» отличается от живого.
Лишь бы Анна в порыве упорядочивания мира пробки не вывернула.
Дашка нащупала выключатель. Свет загорелся.
– Круто, – выдохнул Артем и, потеснив Дашку, вошел в здание. – Тут и вправду круто…
Обыкновенно. Стены. Пол. Потолок. Маски-лица, которые глядят не в объектив Артемовой камеры, а на Дашку. Тоже обвиняют?
– Это ведь люди? Настоящие люди, да?
Щенячье любопытство.
– Это он их сделал? Твой Тынин? Слушай, я знаю, что он псих, но вот такое…
Мальчишка увидел чужие игрушки и радуется тому, что появился изюм в будущем пироге статьи.
– Не твое собачье дело.
– Не мое, – согласился Артемка. – Но я же все равно узнаю. Так, может, сама?
В кабинете то же запустение. Странное дело, здание пустует всего пару часов, а специфический нежилой запашок уже проявился. И относительный порядок не спасает положение дел. Не потому ли, что Дашка знает: все это – декорации.