Проникновение.
Убийство. Кража.
Точка.
Блок второй. Клиника. Номер третий. Самоубийство. Всеслава.
Фотография.
Женщина. Мужчина. Девочка.
Он – кто такой он? – не любил фотографировать.
Стоп. Вероятность совпадения ниже уровня достоверной связи.
– Биография.
– Что? – Дарья, собиравшаяся что-то сказать, замолчала и сердито дернула рукава мастерки. Несоответствие размеров одежды требуемым негативно влияло на Дарьино душевное равновесие.
– Анна Кривошей. Ее биография. И перечень ближайших родственников.
Связь между блоками или есть, или нет. Проверить легко. Адам надеялся, что легко.
Артем сделал пометку в дешевом блокнотике, который достал из-под кровати.
С оценкой этого человека Адам не определился. Явная симпатия, выказываемая Артемом Дарье при отсутствии ответной симпатии, но в присутствии доверия, позволившего совершить совместный акт нарушения закона, дезориентировала.
– Платье, – Адам переключился на более понятные материи. – Если я верно помню снимки, которые ты мне показывала, ее наряд также повторяет старый снимок.
Дарья с готовностью снимок протянула.
– Имеются два варианта. Первый: платье то самое, второй: платье изготовлено по точному описанию. Эскизу. Фотографии. Его аутентичность сузит круг поисков.
– И свяжет Максима с девушкой, – добавила Дарья. – Если узнать, по какой мерке платье шилось… и для кого. Я дура, да? Я сама должна была подумать?
Блок третий. Дарья. Орхидеи. Фотография. Качество ее свидетельствует о высоком уровне профессиональных навыков фотографа. Вместе с тем четкая фокусировка изображения не позволяет оценить задний фон и определить точку съемки.
Символизм черной ленты однозначен.
Адаму не по вкусу данная однозначность, но затрагивать эту тему не стоит: Артем предупредил, что Дарья крайне нервно относится к происшествию.
Дарью не следует нервировать.
Дом не любил дождь, и если грозу переносил стоически, то затяжная морось оборачивалась распухшими суставами ставень, судорогой ржавых перил и старческим ворчанием труб.
Жильцы дома, чуя приближение непогоды, раскладывали на подоконниках жгуты из старых простыней, ставили в особые места кастрюли и ведра, вытаскивали из шкафов пуховые шали.
И заветная квартира отзывалась движением. Хозяин ее принимался расхаживать по комнате. Он был бос и полуодет. На белой коже выделялись красные полосы расчесов и даже трещинки с засохшими кровяными каплями.
– Да. Нет. Не знаю.
Человек разговаривал с портретом, глядеть на который он словно бы стеснялся.
– Я ведь тут ни при чем? Я ей обещал? Что я обещал?
Стук дождя в оконное стекло заставил его замереть и прислушаться.
– Ничего я не обещал! – шепотом произнес он. Вздувшиеся с одной стороны мышцы причудливым образом искривляли шею, прижимая ее к острому плечу. Левую руку человека явно свела судорога, и растопыренные пальцы торчали тощей куриной лапой.
– Чего они хотят? Не оставят… раньше не оставляли и теперь… пусть уберутся! Я скажу ей, пусть убирается, пусть…
Звонок в дверь заставил человека упасть на четвереньки. Спина его выгнулась, а кадык задергался, быстро и мелко.
Трели будоражили влажную тишину квартиры. Человек приложил кривоватый палец к губам.
– Тише, – сказал он портрету.
Девушка не стала смеяться над ним. Она никогда не смеялась, лишь смотрела… смотрела – смотрела – смотрела. Она хотела большего. А у него не получалось!
Сейчас получится. Именно сейчас. Он нашел правильный вариант. Да. Определенно. Именно этот вариант единственно верный. У него получится.
Ключ повернулся в замке с оглушающим скрежетом.
– Ты здесь? – женский голос заставил попятиться. Оглядевшись, он нырнул под стол и прижался к ковру, не в силах одолеть страх.
– Я приехала сразу как смогла, – теперь она закрывала дверь изнутри.
Человек знал каждый замок по особому звуку. Знал он и шаги ночной гостьи. Сегодня от нее пахло ванильным мороженым.
– Опоздала? – В голосе женщины не было сожаления. – Хотя… какая разница?
На ее ногах блестели чулки. Потемневшие на носке и пятке, они облегали крохотные ступни, узкие лодыжки и пухлые, мясные голени, уходя куда-то за горизонт клетчатой юбки.
– В следующий раз не приеду. Ты обещал, что завяжешь.
Ноги ступали осторожно и, как показалось человеку, с брезгливостью.
– Вылезай, – жестко сказала женщина. – Мне недосуг с тобой возиться.
Он все-таки выполз, по-крабьи, боком, и, прижавшись к стене, застыл.
– Вот и молодец…
Женская ручка коснулась волос, и человек заскулил.
– Все будет хорошо, – сказала гостья, лицо которой терялось в свете лампы. Человек не помнил, чтобы он ввинчивал настолько яркую лампу. – Ну почему ты такой упрямый?
Она помогла подняться и усадила на низенький детский стул.
– В… д… ш…
Речь пока не давалась. Окостеневший язык ломал звуки, которые стучались о зубы, неудобные, как вишневые косточки.
Его ненавистная спасительница сняла портрет со стойки, положила его на колени и задумчиво воззрилась на лицо.
– Даже так… интересно. Похожа… Где ты ее увидел-то? Ладно, не отвечай…
Он бы и не смог: тело окончательно утратило подвижность. Единственным шансом на спасение оставались чужие – все-таки чужие, несмотря на родство, – руки. К счастью, сегодня она не стала его мучить. Вернув портрет на место, женщина открыла сумочку.
– Знаешь, что удивительно? – спросила она, вытащив железный футляр.
Белая салфетка, накрахмаленная до ломкости, уже лежала на специальном подносе.
Из футляра появились старый стеклянный шприц с полустертой разметкой и блестящим ярким поршнем, ампула с новокаином и вторая, внутри которой жило облегчение.
– То, что я все еще тебя люблю…
И она ушла на кухню.
Человек сидел, слушал, как гремит на кухне посуда. Взгляд его был устремлен на портрет. Эта женщина… не та, которая скрыта, но та, что на поверхности, спасет.
Букет доставили утром. Дашка не спала, смотрела, как линяет ночь, зевала на стекло и писала собственное имя на нем. Имя таяло, небо прояснялось, окрестный мир оживал. Птичье пение мешало сосредоточиться, и Дашка сосредотачиваться бросила. Слушала. Мечтала ни о чем. И вполглаза наблюдала за Адамом.
Он ни словом не обмолвился о больнице.