Вадим не отказался.
Спустя полгода сыграли свадьбу. Впоследствии Вадим долго думал о том, что было в письме, которое Антиоха Ивановна, прочтя, сожгла в пепельнице, и случайны ли ее дружелюбие и даже настойчивость приглашений, его собственные визиты, вымученные и ничего не значащие, поначалу подпитываемые чувствами вины и благодарности Ивану Алексеевичу. Но свадьба, казавшаяся теперь предопределенной изначально, принесла ощущение счастья, и, верно, оттого стало слаживаться с карьерой да и жизнью вообще, и Вадим постепенно выбросил недобрые мысли из головы. Единственной вещью, которая упрямо напоминала ему о прошлом, был золотой божок, но избавиться от столь опасного подарка Вадим так и не осмелился…
Вероятно, эта история и закончилась бы, когда б не переезд и случайное соседство, в которое Вадим долго не мог поверить. До той самой минуты, пока сосед, усмехнувшись, не заметил:
– А ты изменился, брат… и работа, говорят, другая. Ну и правильно, кому она, твоя археология, нужна была? Другое дело торговля… хотя сигарет хороших по-прежнему не найти.
Первый снег выпал рано, оттого вызвал не радость и восхищение, а, наоборот, недовольство. Он говорил о скорой зиме и о неминуемой слякоти ближе к обеду, когда сентябрьское солнце растопит тонкую пелену. Люди торопились, закрываясь от снега разноцветными зонтами, перепрыгивая через лужи и пытаясь удержать равновесие на скользких дорожках.
Мне же в нежданной белой круговерти виделся добрый знак. Снег скроет следы и шрамы, как на земле, так и на душе. В белоноворожденном мире не останется места печали.
Звонок в дверь резанул по ушам. Странно, я никого не жду и никого не хочу видеть.
На пороге стоял Яков. На воротнике и плечах его мешковатого плаща возвышались снежные горбики, в волосах блестела вода, а из целлофанового кулька выглядывали розовые солнышки гербер.
– На, – сказал он и сунул букет в руки. – И вообще, могла бы поставить в известность, что переезжаешь. Я, между прочим, еле тебя нашел.
– Зачем?
Мне никогда не дарили цветы, чтобы не на Восьмое марта и день рождения, а вот так, без повода.
– Ленчик… – Яков не дожидаясь приглашения, вошел. Огляделся и, присвистнув, заявил: – Да, Дуся, давненько ты тут не была… ничего, хороший ремонт все поправит. А вообще давай чайник поставь, а то замерз как собака. Ты видела, чтоб в сентябре и снег?
– Не видела, – я сжимала в руках хрустящую упаковку, не понимая, как вести себя дальше. Что сказать? Что рада его видеть? Или что безумно рада его видеть? Или чтобы убирался к чертовой матери и не дурил мне голову? Поэтому ухватилась за оборванную часть фразы:
– Что там Ленчик сделал?
– Ничего. Этот паразит, представь себе, решил, что у меня зверски испортился характер, и именно потому, что я в тебя влюбился. Но это же ерунда, правда?
– Сущая ерунда, – охотно согласилась я.
– Вот и я ему тоже. А он заявил, что тогда сам тебя на свидание пригласит. Обормот. А вообще я хотел посмотреть, как ты… новостями вот поделиться. Дай сюда, – он забрал букет и ловко освободил цветы от целлофана. – Ваза где?
– Не знаю, где-то там, наверное.
Яков, глянув на груду коробок разной величины (издержки переезда), только хмыкнул. Спустя минуту цветы стояли в старой эмалированной кастрюле, еще через две минуты на плите появился чайник, на столе чашки, разделочная доска, хлеб и масло.
– Слушай, а почему ты Пта Громову вернула? – Яков соскабливал с белого брикетика масла ломкие кусочки и старательно пытался размазать их по хлебу. – Дарственная имелась, ничего бы он тебе не сделал, все юридически точно и верно…
– Верно, но неправильно.
Бабушка отдала Пта, чтобы отвадить Громовых от нашей семьи. Бабушка знала, что делала, так мне ли менять решение? И тем более – детские впечатления оказались отличны от взрослых, Толстый Пта больше не казался ни живым, ни понимающим – обыкновенный он. А теперь еще смотреть и историю эту вспоминать.
– Дело твое, – ответил Яков. – Кстати, Аким просил передать, что сожалеет. Ему эта затея с самого начала не нравилась.
– Тогда зачем участвовал? – На Акима я была особенно зла. Не имел он права помогать в таком, и даже факт, что именно Аким посоветовал обратиться за помощью к Якову, не искупал его вины.
– Полагаю, имеем дело с шантажом, другого объяснения не вижу… Аким и в затее поучаствовал, и в финале оказался чист и честен, желание клиента исполнил, мне… лично мне помощи не оказывал, все условия соблюдены.
Яков нехорошо усмехнулся и, потянувшись, пробормотал:
– Дурацкое у нас свидание получается.
– Какое уж есть…
Топочка совершенно не умела носить такие наряды и потому сама себе казалась разряженной куклой. Платье из синей тафты натирало под мышками и норовило перевернуться, загибаясь на талии уродливыми складками. Белый мех Аллиного палантина – слишком большого для Топы – резко и раздражающе вонял духами, а туфли натирали ноги. Но Топочка терпела и даже искренне пыталась радоваться.
– Белый цвет, символ невинности, несколько цинично, ты не находишь? – поинтересовалась Алла, поправляя очки. Вот она в костюме бордового шелка выглядела стильно и серьезно. И туфли на низком каблуке. – Ильве и невинность…
– Ну, не знаю, – Топе не хотелось огорчать Аллу, как не хотелось говорить плохо про Ильве. В подвенечном наряде та казалась удивительно воздушной и молодой. И улыбалась счастливо, а жених, хоть и похож на Игоря, совсем-совсем другой. Топа мысленно вздохнула и попыталась прогнать недостойное чувство зависти.
– А ты не изменилась, – фыркнула Алла.
Неправда. Изменилась. Тогда, когда очнулась в больнице и поняла, что не сумеет дальше жить, как прежде. Тогда, когда давала показания против Миши, сначала следователю, потом на суде. Когда с радостью выслушала приговор – три года – и решила, что за это время у нее есть возможность измениться еще сильнее.
Больше она не позволит себя обижать.
– Слышала? Лизхен все же разводится, нашла себе новую жертву, побогаче – Алла следила за Ильве сквозь бокал с шампанским. На лице ее было выражение задумчивости и печали.
– А Витя?
– Что Витя? Витя теперь сам по себе. Точнее, при Дусе, она его опекает, добрая женщина. А Яков злится.
– О чем сплетничаем? – Ленчик ввинтился между Топочкой и Аллой, протянул по бокалу шампанского и, приложив руки к сердцу, провозгласил: – В сей радостный день я жажду лицезреть улыбки и радость, ибо сказано, что умение радоваться за ближних своих продлевает не только жизнь, но и молодость…
Домой Топа возвращалась в смятенном настроении, конечно, она радовалась и за Ильве, и за Аллу, у которой получилось решить все проблемы, и за Витю – Дуся обязательно поможет ему с работой, когда он доучится, – и за саму Дусю с Яковом. Но к радости примешивалась непонятная самой Топочке тоска. Плакать отчего-то хотелось.