Я разуваюсь быстро, закатываю штаны, пиджак бросаю на траву и иду на Танечкин голос. Я хочу быть там, с ней, рядом. Сейчас и навсегда. И я скажу, обязательно скажу...
Ее фигура плывет в тумане, который с каждой минутой становится гуще, плотнее, он подбирается и обнимает, свивая нити в кокон, где место лишь для двоих.
Под ногами трава, впереди – черное блюдо озера, небольшого и неглубокого, заросшего по краям рогозом да камышом, затянутого ряской и круглыми листами чахлых кубышек. Порой стену зарослей прорывал узкий язык голой земли, по которому можно было подойти к самой воде.
Танечка и подошла. И зашла – неглубоко, чернота доходила до середины голеней, – и стояла, словно не могла решиться, куда идти – вперед или назад.
– А... это ты, Марат. – Она вздрогнула и поежилась. – А Йолька где?
Зачем ей Йоля? Нас ведь двое, она и я. Навсегда.
– Тут! – донеслось из тумана. Он выскочил на берег, тощий, кривоногий, неуклюжий, некрасивый. – Я тут! И у меня вот что!
Бутылка шампанского, вынесенная тайком из ресторана. И два бокала. Два, а не три...
Пожалуй, именно в этот момент я понял свою ошибку. Танечка не любила меня. Жалела и жалостливой заботой окружала. Как бродячую собаку.
– Марат, откроешь? – Йоля с виноватою улыбкой протянул шампанское. – Пожалуйста...
Открыл, разлил по бокалам, сам с бутылкой стал, прихлебывая из горла. Шутил, отвечал, смотрел рассвет, когда из-под полы тумана показалось солнце. Желтая горбушка над озером, которая сначала выползала медленно, тяжело, а потом вдруг прыжком вскочила на небосвод.
Тогда я просто ушел, вежливо попрощался, хотя им, двоим, было все равно. Они не замечали никого, кроме друг друга. А я... я выть хотел. Я плакал. Но только Тимур был свидетелем этих слез. И он не пробовал утешить. Спасибо.
Ирочка шла домой, каждый шаг давался с трудом, как будто ноги ее уже и не принадлежали ей, точно они, налитые свинцом, отяжелевшие, требовали повернуться, точно знали – Тимур не виноват.
Чушь все. И совпадение.
Убийство в парке? С чего Блохов взял, будто Тимур к нему причастен? Ведь Блохов нарочно Ирочку поджидал, и остановил, и про странности выспрашивать начал. Он ждал, что Ирочка все расскажет, предаст человека, который... который... Который ей никто. Ведь в самом-то деле никто. Не родственник, не друг, не возлюбленный. Так почему бы не сказать? Детские представления о том, что ябедничать нехорошо? Но ведь дело-то серьезное, не разбитая ваза, а убийство.
И если Тимур виноват... а он ведь может быть виноватым, так? Может? И если виноват, то Ирочку будут судить за соучастие.
– О, привет. – Лешка сидел на лестнице, курил, стряхивая пепел в банку из-под консервированной фасоли. Колени его растопырились от стены до перил, загораживая проход. – Ты чего такая снулая? Хотя ладно, пришла – и замечательно. Я тут такого накопал! Я тебе звонить хотел, а ты сама...
Окурок нырнул в банку, а банка отправилась на подоконник.
– Идем.
– Мне... я домой бы... я... – Ирочка поняла, что не хочет еще больше знаний. Что, если сейчас Лешка добавит «правды», она просто не выдержит.
– Не ходи, – сказал он. – Там с утра орут. Мрак кромешный. Лучше у меня пережди, а я тебе расскажу. Такая жесть! Просто улет! Я не думал, что возможно... короче, слушай, начал я пробивать Шастелева, но не Тимура Маратовича, а Марата. Марата Тимуровича.
– Наоборот? – Ирочка разулась, кинув сапоги в угол. Лешкина прихожая была полна хлама и пыли, совсем не похожа на мертвые просторы Тимуровой квартиры. Тимур бы такого беспорядка не вынес. Тимуру бы в голову не пришло беспорядок устраивать.
И тапочками, серыми, стоптанными, с продранными носами, он бы точно побрезговал.
– Наоборот, наоборот. Пошли в комнату. Короче, с Маратом Тимуровичем Шастелевым дело обстоит с точностью до наоборот. Биография такая – закачаешься!
– А если это не он? – Переступить через свернутый рулоном ковер, который Лешка третью неделю кряду собирается выбить, перескочить через порожек с предательски торчащим гвоздем. Не наступить на половицу – отходит, а у Лешки нет времени и желания прибить.
Не квартира, а полоса препятствий. Стоп. Почему она злится? Лешка ведь свой, друг, он помочь пытается.
– Ну, фамилия и год рождения совпадают. Да и на фото он похож.
– А ты его видел? Ты... ты что, следил за ним? Ты ненормальный!
– Я-то как раз нормальный, а ты – дура. Втюрилась в красавчика и теперь ни видеть, ни слышать ничего не желаешь. Садись. – Лешка подвинул стул, чего прежде за ним не водилось. – Садись и слушай. Итак, в первый раз о Марате Тимуровиче газеты упомянули, когда ему было семь лет от роду. Ребенок-маугли, воспитанник собачьей стаи, жертва родительского алкоголизма... ну, как я понял, лет до пяти все было о’кей, а потом папаша помер, мамаша забухала, а дите, пытаясь выжить, прибилось к стае бродячих собак.
Тимур и собаки? Улица? Грязь? Ночевки в подвалах, вши да блохи? Невозможно.
– Слушай, слушай, родимая моя. Потом мамаша окочурилась, а на похороны явилась тетка, и естественно, все вскрылось. Был шум, история попала в газеты, а газеты легли в архивы. А я их оттуда и выцарапал по ссылочке одной, про нее позже расскажу.
– Это не Тимур! Ты ошибся, Лешка. Это не может быть он. Он ведь нормальный!
– Он выглядит нормальным, – возразил Лешка, усаживаясь на край стола. – А выглядеть и быть – разные вещи. Я тут проконсультировался кое с кем, серьезный товарищ, так он говорит, что если в стае недолго, что если лет до пяти жил нормально, и только потом случилось, то изменения не глобальны. Но они есть! Зверодети – штука известная. Погугли как-нибудь на темку, прикольно.
Все-то для него, гения доморощенного, прикольно. А для Тимура, если все-таки это он, каково?
– Пойми, Ирунчик, он не может быть нормальным. Образованным, выученным, соблюдающим правила приличия – это да. Но не нормальным!
Не ему судить. Никому не судить, потому как что можно ждать от ребенка, с которым обошлись подобным образом? И от взрослого, которого только на основании той старой истории обвиняют во всех грехах? В том числе и убийстве. Хотя Лешка, слава богу, об убийстве не знает.
– Его тетушка оформила опеку. Полагаю, пришлось ей несладко, видимо, святой женщиной была.
Уж не о той ли склочной безумной старухе из «Последней осени» он говорит? В той святости ни на грамм, в той одна бесконечная злоба, возведенная в абсолют.
– Но незадолго до выпускного, а Марат-таки доучился до выпускного, даже на медаль шел, серебряную, но для собачьего выкормыша...
– Прекрати! – Ирочка вскочила и залепила пощечину. Господи, она никогда никого не била, даже в детстве не била, тем паче Лешку. Ее хорошего, нет, ее единственного друга. А тут вдруг... у него щека покраснела. – И-извини.