Лодка качнулась чуть сильнее, Лизонька испуганно охнула.

– Не стоит волноваться, сударыня, я же с вами.

Да, с ними, с обеими, один на двоих… не поделить, как привезенную отцом куклу, как платье, как колье… до чего же пошло и неуместно.

– Эй, эге-гей! – донеслось слева, там лодка Мари и Александры, а чуть дальше – сестер Выховских…

– Ау! – Кто-то, издали лица не разглядеть, приветственно взмахнул зонтиком, и Лизонька поспешила ответить, движение получилось резким и неловким, лодка покачнулась и… Настасья не заметила, как и когда это случилось, просто вдруг полетела вниз, разбивая мутное стекло воды весом собственного тела. Звуки исчезли, оставшись там, наверху, вместе с солнцем и воздухом, что цепочками пузырьков срывался с губ… позвать на помощь, но рот моментально наполнился водой, а вмиг отяжелевшее, точно свинцовое платье тянуло ко дну. Руками цепляться за гибкие стебли кувшинок, карабкаться вверх, с каждым движением опускаясь все ниже и ниже… задыхаться… она умрет, обязательно умрет, потому что не умеет плавать, потому что юбки влажнотканной сетью оплели ноги, а рукам не за что ухватиться, вода проходит сквозь пальцы и воздуху не осталось… в груди горит, душит, требует вдоха…

Когда Настасья почти сдалась, почти смирилась, почти умерла, чьи-то руки, жесткие, почти жестокие, потянули вверх.

Солнце горячей плетью ударило в глаза, а воздух… Настасья закашлялась, выплевывая воду и собственный страх, и дышала, дышала, дышала, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Сил на внимание не осталось, только на то, чтобы дышать, не позволяя мутной воде просочиться внутрь тела. Ее тянут вверх, юбки до того тяжелы, что и шелохнуться невозможно, кто-то зовет, спрашивает, но Настасья не станет отвлекаться на вопросы, ей нужно дышать.

Сознание померкло.

Александра

Эти два дня прошли мирно, я существовала как бы в доме, но в то же время вне его, сторонним наблюдателем, нежеланным свидетелем чужих тайн, мелких, непонятных и оттого неприятных. Я не хотела подсматривать, но как-то само получалось…

Слезы тетушки Берты, которые она тут же списала на аллергию и весь вечер нарочито громко жаловалась… постоянные исчезновения Василия. Татьянин неровный характер, когда вяловатое спокойствие вдруг сменялось нервозной веселостью… до боли знакомо и понятно. Нет, это всего лишь предположение, но… расширенные покрасневшие ноздри, слезящиеся глаза и слегка нарушенная координация.

Бехтерины словно бы жили в разных плоскостях, умудряясь одновременно мешать друг другу и закрывать глаза на чужие странности. Напряженное ожидание на некоторое время сплавило этих абсолютно чужих людей в семью, но когда Любаша очнулась… точнее, когда оказалось, что она не видела нападающего… семья вновь рассыпалась.

Сегодня ужинали на веранде. Мягкие сумерки на стыке весны и лета, чуть размытые краски, нарушаемые теплым золотом электрического света, полутона-полутени и резкая крахмальная белизна скатерти.

В такой вечер хорошо думать о чем-то отстраненном или читать стихи.

Или задавать вопросы.

– Каково это, быть содержанкой? – поинтересовалась Мария, откладывая в сторону вилку, на тонком пальце блестело металлом кольцо, не золото, не серебро… скорее уж сталь. Да, действительно, сталь бы ей подошла. – Вы извините, это не простое любопытство, я журнал издаю… для современных женщин и полагаю, ваша история была бы весьма поучительна.

– Маш, ты бестактна, – вяло заметила Татьяна.

– Такт, дорогая моя, это пережиток прошлого, способ придать вранью видимость приличий… Александра, вы же не против? Обещаю, в журнале без имен… анонимная, так сказать, история.

– И о чем же вам рассказать? О заработках? Об обязанностях?

– И о том, и о другом. – Мария широко улыбалась. – Но сначала, как вы, молодая, красивая, образованная, стали содержанкой.

– Обыкновенно. – Черт, а ведь до сих пор больно вспоминать, точнее не больно, а скорее грустно, словно пытаешься поймать в ладонь дым сигареты, а он просачивается сквозь пальцы. Мои воспоминания столь же бесплотны, но при этом горьки на вкус.

История и в самом деле заурядная. Пятнадцать лет, горячая любовь… он рокер, дитя свободы, поэт и философ. Так, во всяком случае, мне казалось. Он умел красиво говорить, от кожаной куртки постоянно пахло дымом, а стальные заклепки складывались в сложный рисунок. Орел – символ полета.

Ненавижу орлов, но тогда мне нравилось касаться холодного металла, счищать редкие пятнышки ржавчины и представлять себя орлицей. Родители, конечно, были против, но что значат их слова, когда жизнь сгорает в любви. Романтика запретных свиданий, побег из клетки дома к нему, жизнь-мгновение, полет над пропастью, поцелуй с привкусом анаши и перевернутая трасса, когда спиной сквозь куртку ощущаешь холод дороги и уже плевать, кто прикасается к тебе. Запрокинуть голову и наблюдать за тем, как черная лента вбирается в небо, а на разделительной полосе гаснут звезды…

А потом боль пробуждения. Ревность, которую не способны заглушить слова… «Эй, детка, не будь ханжой, я за свободную любовь…» Заряженная сигарета… и снова небо черным саваном… прощение, покаяние… разбитые губы и сломанный нос – нельзя перечить, когда у него нет денег на дозу. Не анаша – серьезнее, «ангельская пыль» тропинкой к заветному раю… без дозы он зверел, а я продолжала любить, глупо и преданно.

Он продавал меня, поскольку больше все равно ничего не было, потом в зависимости от настроения или извинялся, обещая, что это в последний раз, или избивал за измену, но осторожно, чтобы в другой раз не попортить физиономию… от любви, заряженных сигарет, триппера и множественных переломов меня вылечили в больнице.

Авария, не справился с управлением… я плохо помню – была под кайфом, он тоже… вот такая романтика.

Родители приняли блудное дитя обратно, я искренне пыталась исправиться… университет, самостоятельно – иностранные языки… пианино. Почти получилось, почти забыли… Но свадьба сестры и спустя полгода смерть отца… мать не работает, Танька на седьмом месяце, ее муж получает копейки, у меня пятый курс. О том, чтобы доучиваться, речь даже и не шла. Пришла пора платить долги.

Я заплатила, приняв предложение одного серьезного человека. Вернее, само предложение исходило от знакомой однокурсницы, она же, заручившись моим согласием, и познакомила с Папиком. Впрочем, в то время я именовала его по имени-отчеству и, честно говоря, слегка опасалась собственного безумия. О том, что услышала я от матери и Таньки, лучше не вспоминать…

Первую часть истории я опустила, вторую постаралась изложить, опуская некоторые детали. Мария слушала с явным интересом, Татьяна и вовсе без интереса, рыбьи глаза глядели на меня с прежним равнодушным отчуждением, а вялые пальцы бессознательно мяли скатерть.

– Значит, дело было в финансовых затруднениях, – уточнила Мария. – И вы даже не пытались сделать карьеру?