Илья Федорович закашлялся, потом долго пил воду из высокого стакана, вытер губы тыльной стороной ладони – жест нехарактерно простой для нотариуса – и зачитал:

– Все прочее движимое и недвижимое имущество, список которого прилагается, я, находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю единственному человеку, не имеющему причин ждать моей смерти.

Долгая пауза, и замершее сердце душит пульс.

– Александре Федоровне Вятич.

Падает на пол бокал… прозрачная дорожка воды, окаймленная каплями-брызгами, медленно исчезает в пушистой шубе ковра. И громкий смех Татьяны:

– Значит, не было причин… причин не было… шутка.

Очень злая шутка. Господи, до чего же он устал, а поспать не выйдет, совершенно определенно не выйдет.

– Я не знала, не знала я… – Белобрысая сидела в кресле, обнимая сама себя за плечи, раскачивалась из стороны в сторону. – Зачем он… теперь все думают, что я убийца, а я не убивала и про завещание… зачем?

Игорь и сам хотел бы знать, зачем. Как и все остальные, но думать не получалось… совсем не получалось.

– Скажи им, что я не знала… шутка такая.

Это Татьяна сказала про шутку, Татьяна стала первой, кто смог сказать хоть что-нибудь после оглашения завещания. А потом начался хаос.

Стоны, слезы, истерика, перманентно перетекающая от матери к тетушке Берте, от нее к Татьяне, от Татьяны… Игорь с первых же секунд потерялся в этом всеобщем бедламе. Сколько это продолжалось, Бехтерин не знал, по часам выходило недолго, по затраченным нервам – вечность.

А потом Илья Федорович тонким фальцетом вклинившись в сплетение возмущенных голосов, произнес:

– В случае смерти Александры вышеупомянутое имущество отходит Игорю.

Все. Финал. Взорвавшийся вертолет в последнем кадре, лавина или огненная волна вулканического гнева…

– Ты же знаешь, ты же понимаешь… – в светлых глазах Александры медленно расплывались черные пятна зрачков.

– Он подставил меня, взял и подставил. Наживка. – Она улыбалась, тонкие морщинки соединяли крылья носа с уголками губ.

Подставил, в этом белобрысая права, Дед снова сделал ставку, сыграл, выставив приманку. Для того, кто жаждет денег, Александра не станет преградой.

Как и он сам, Игорь Бехтерин, нечаянный игрок чужой партии.

За стенами кабинета ночь, темная, чуть припудренная звездным блеском и луной, в свете которой так ясно видны дымные нити глаз белобрысой. Все спят или делают вид, что спят, запершись, закрывшись в комнатах, выжидая и ожидая результатов этого разговора. Хотя какой тут может быть результат. Воля покойного, грамотно оформленная юридически и без возможности оспорить.

Зато с возможностью устранить препятствие. Это намного проще. И страшнее. Дед был классным игроком, Дед просто раздал карты для последней партии. Знал ли он о смерти? Вряд ли, скорее, завещание стало мерой предосторожности и своеобразной местью.

Тошно.

– Игорь, ты меня слышишь? – В голосе Александры истеричные ноты. – А если я откажусь? Если напишу, что мне не нужно?

Не напишет, завтра успокоится, осмыслит произошедшее и поймет, что несколько миллионов стоят риска смерти. Черт, голова совсем не работает…

– Наверное, лучше завтра поговорить, да? Сколько ты не спал?

Много. Два дня. Уже три. Считать тяжело и просто тянет закрыть глаза, откинувшись затылком на спинку кресла.

– Нужно отдохнуть… пойдем.

Тянет. Вставать неохота, но Сашка права, нужно отдохнуть, тогда, быть может, появится возможность отыскать выход из создавшегося положения.

Левушка

Любаша уже вставала сама, опираясь руками на слепленное из тонких алюминиевых трубок приспособление, и стояла, чуть покачиваясь, но стояла. Сжатые в тонкую нить губы, капли пота по бледной коже, дрожащие запястья. Больно смотреть, подхватить бы на руки, положить на кровать и сидеть рядом столько, сколько понадобится, чтобы рана зажила.

– Ну, чего ты так смотришь? – Она пыталась улыбаться. – Скажи чего-нибудь…

– Лучше ты.

– Снова допрашиваешь? – обычный ее вопрос, но теперь, после разговора с Петром, вызывает желание сознаться. Да, допрашивает, маскируя допрос беседой и дружелюбием, отчего вдвойне неуютно.

– Помоги, – Любаша протягивает руку, цепляется пальцами за раскрытую ладонь. – Ты сегодня какой-то странный.

Она ложится на кровать – сидеть пока нельзя – вытягивает ноги и стыдливо укрывается одеялом.

– Как чужой. В чем дело?

– Да так… – неожиданно Левушка понял, что врать не сможет, вот кому другому – ладно, но Любаше… нет, только не ей. Пусть и глупость, детство, фантазии – не важно, главное, результат.

– Рассказывай, – велела Любаша.

Он рассказал, стыдясь, понимая, что идет на должностное преступление, что права не имеет, что если не хотел – должен был отказаться, но…

– Коньяк и кокаин… прикольно. – Она пригладила волосы. – А я знаю. Игорь утром был, и Мария… полная истерика. Прикинь, Дед все этой, которая вроде невеста, завещал.

– Александре Вятич?

– Ну, фамилию не знаю, а вот имя да, Александра. Взял и завещал, семейство в полном ауте. Все ждали, что Игорю или Таньке, любимчики же, а он взял… и ей. – Любаша хихикнула и тут же поспешила оправдаться. – Я в норме, просто смешно это, годами грызть друг друга, бороться за место под солнцем, и тут все счастье другому, так что, Лев Грозный, ждите, скоро у вас еще один труп появится.

Левушка вздохнул, о завещании ему не сказали. Петр снова не счел нужным поставить в известность. Любаша же истолковала молчание по-своему и, натянув тонкое одеяло почти до шеи, спокойно произнесла:

– Если думаешь, что Сашка его грохнула, то зря. Наши, конечно, ухватятся за мысль свалить все на нее, но сам подумай, откуда ей было знать, что Деду в голову взбредет? Мы и то в шоке, чего уже о ней говорить.

– А если она сама спровоцировала?

Любаша помотала головой.

– Вряд ли. Деда сложно было заставить сделать то, чего ему не хотелось. Понимаешь, он привык других использовать, но чтобы использовали его… умный же, всех просчитывал, а в любовь с первого взгляда я не верю.

– Зря. – Левушка ляпнул и почувствовал, что снова краснеет. Отчего-то в Любашиной компании он краснел особенно часто. И глупости тоже часто говорил.

Та мотнула головой и сказала:

– Ты – чудо, а Дед чудовищем был, настоящим чудовищем. Понимаешь, он считал, что раз деньги дает, содержит, то и право имеет диктовать, кому и как жить. Наши слушались, и я тоже сперва… а потом вдруг до того тошно стало, будто живешь по чужому расписанию, вот и взбрыкнула, назло ему в модели пошла, знала, что взбесится. И что модели из меня не выйдет… а теперь вот… получилось, что уже и никуда. Для моделей старая, а другого чего из меня не вышло… только и оставалось, что покаяться, признать неправоту и попросить о прощении. Он простил бы, он любил прощать.