Послушно повторяю:
– Костя.
Девушка лежала ничком. Раскинутые крыльями руки, сквозь пальцы пробивается низкая прибрежная травка, на запястьях вычерчивают узоры зеленые плети вьюнка, и бело-розовые цветы звездами выделяются на загоревшей коже. Как и черная спираль татуировки, обнимающей левое плечо, уходящей вниз, на лопатку, и капельками туши обрывающейся на позвоночнике. А лица не видно, лицо под водой, уткнулось в желто-бурый песок, прикрывшись волосами и водорослями.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – пробормотал Венька. – Ну что, скажешь, ни при чем пансионат? Это ж не деревенская! У какой деревенской такое художество на теле найдешь?
Венька оказался прав. Убитую звали Дарьей Константиновной Омельской. Двадцати трех лет от роду, замужем, детей нет.
– Да не хотела она детей. – Супруга Дарьи Константиновны отыскать удалось без труда, был он высокий, здоровый и виду совершенно бандитского. – Я ей давно говорил, роди и наплюй на все.
Он горестно вздохнул, закрыл ручищами лицо и, пробормотав нечто невнятное, поднялся. Потом, правда, сел на место:
– Извините… мы ж с нею давно… в браке состоим. Она… никогда б не думал, что решится. Говорила же, давай уедем, а я решил, что блажит.
– Юрий Михайлович, – Венька старательно пытался быть участливым, но выходило плохо, потому как он злился. Ну, оно и понятно: с первым трупом не разобрались, нате вам второй. Ну ладно, партнершу по бизнесу, но клиентку-то зачем убивать? Мысли были грустными и тяжелыми, как мокрый песок, и такими же липучими.
– Юрий Михайлович, пожалуйста, расскажите, когда вы приехали?
– Ну так давно уже. Недели с две… Дашка-то, она ж художница, и вся такая, прям сил никаких не хватает, мамка-то моя когда еще сказала, что намучаюсь с нею. А я любил. Вы не думайте, будут говорить, что из-за квартиры, что она – москвичка, а я так, сбоку припека. Любил ее, всегда любил.
Он говорил путано, сбиваясь, перемежая речь вздохами и полузадавленными, совершенно не идущими к мясистой физиономии и переломанному бандитскому носу всхлипами. И горе его казалось до того искренним и глубоким, что Семен испытал приступ нехарактерной для него стыдливости, выходило, будто он подглядывает за человеком.
Венька тоже глаза отвел, уставился на фикус и немытый стакан с коричневым ссохшимся пакетиком заварки на дне.
– Значит, две недели уже в пансионате?
– Две. Завтра уезжать было бы. Она-то раньше хотела, все домой просилась.
– Тогда почему не уехали?
– Ну так это, доктор не велел, – Юрий Михайлович положил на стол скомканную кепку и принялся объяснять: – Я ж говорю, кризис у нее. Творческий. И есть перестала, и спать перестала, видели, небось до чего себя довела? Силком кормить приходилось, а то вообще ноги протянула б. Я к врачу повел, к хорошему, к дорогому. А тот и сказал, что ей отвлечься надо, чтоб от всего, чтоб в такое место, где тихо, и спокойно, и сама с собою. Ну он так объяснял. И адресок подкинул, дороговато, конечно, но мне для Дашки ничего не жалко. Заплатил. Поселил.
– Но вашей жене не понравилось?
– Ну так больная же, все ныла, что домой хочет. А вот оно как вышло… еще когда говорила, что как рисовать не сможет, то повесится. Я не верил, а она… она…
Венька хмыкнул, Венька в самоубийство не верил, да и Семен тоже, потому как смерть Дарьи Константиновны самоубийством не была, пускай пока экспертного заключения нету, но все один к одному с первым утоплением вырисовывается.
Тело на бережку, на отмели, одежды нету, и сто против одного, что в крови снотворное найдут. Эх, не было беды.
– Скажите, – Венька задвинул грязный стакан за горшок с фикусом, – а почему вы не вместе в пансионате остановились? Ну все-таки муж и жена…
– Так ведь доктор запретил. Сказал, будто бы я ее это… ну, давлю, короче.
– Подавляете?
– Ну да, точно, подавляю. Что ей нужно одной побыть и к себе прийти. Он мне вообще говорил, чтоб уматывал и не мешал, только как, если за Дашкою глаз да глаз нужен? Вот и пришлось наездами. Я каждый день навещал, отпуск взял даже.
– А остановились где? В деревне?
Свидетель мотнул головой и, забравши со стола кепку, снова принялся крутить и мять ее, то сворачивая трубочкой, то складывая вчетверо.
– Тут и остановился, – наконец выдавил он. – Ну в городе, значит, в этом, значит. Квартирку снял. По объявлению. Тут если на машине, то минут двадцать езды, а я на машине. Так это… вы Дашку когда отдадите? Мне к похоронам готовиться надо.
В пансионат Семен отправился с самого раннего утра, накануне вечером Венька долго наставлял, как и о чем спрашивать, то порываясь ехать вместе, вдвоем, то, наоборот, сожалея, что так не получится, потому что самому Веньке нужно заниматься личностью потерпевшей. Венька был уверен, что именно в этой самой личности разгадка и прячется, и теории строил, и злился, когда сам же находил в теориях слабые места. Закончилось все тем, что уставшая за день Машка шлепнула разошедшегося супруга по спине кухонным полотенцем и велела отправляться спать.
Утром Венька подался-таки в Москву, а Семену достались «Колдовские сны». Поначалу разговоры не ладились, люди на вопросы отвечали неохотно, даже раздраженно, будто бы Семен отрывал их от очень важных, прямо-таки неотложных дел. И к обеду он устал – от вопросов, от жары, от непонятного ему нежелания говорить о Дарье Константиновне Омельской. В то, что девчонку тут никто не запомнил, Семену не верилось, приметная больно, яркая, как не запомнить-то.
Зато потом повезло.
– Дарья? Дашка-Яшка, помню, конечно, – сказала белокурая дама в соломенной шляпке с узкими полями и синей переливчатой лентой, завязанной под подбородком пышным бантом. – Правда, знакомы мы очень… как бы это правильнее сказать. Случайное знакомство, мимолетное. Она забавная была.
– Почему была?
– Ну, – дама улыбнулась и, дернув ленту за хвост, распустила бант, а шляпку сняла, положив на лавочку. – Если из милиции спрашивают о ком-то, то поневоле начинаешь думать нехорошее. А ко всему еще вчера дед Федор кому-то громко говорил, что девка совсем молодая была. Я ошиблась?
– Увы, нет. – Дамочка Семену не то чтобы не нравилась, скорее уж она была чересчур хороша.
– Боюсь, разочарую вас, но ничего конкретного я не скажу, мы встречались-то пару раз. Не принято здесь заводить знакомства.
– Но вы хотя бы вспомнили, что такой человек был, – буркнул Семен.
– А что, остальные… ну да, вполне возможно. Людям неохота связываться.
– С чем?
– А ни с чем, – она поднялась. Высокая, худая, но не болезненно, скорее уж той худобой, в которой что-то сродни хрустальной звонкости. Семен смутился, какие-то не такие мысли в голову полезли, да и не про него эта дамочка, видно же, что иного круга. Вон небось сарафанчик ее больше стоит, чем Семен за полгода зарабатывает, и шляпка эта. Отчего-то шляпка особенно раздражала, может, с того, что никто из Семеновых знакомых шляпок не носил.