Сестра говорит, что все это – глупости и нужно учиться, и Сашенька учится, у нее в аттестате одни четверки. Ну почти одни, тройка по математике – это потому, что способностей нету, а зато по музыке пятерка. И по физкультуре тоже, и по труду, естественно. И в училище она легко поступила, но ведь не всю жизнь над книгами – скучно. У Толстого вон Наташа Ростова уж на что положительная героиня, а тоже на балах танцевала!

И Сашеньке хочется. Танцевать. Петь. И чтобы ей говорили о том, что ее глаза – как звезды, и домой провожали, и письма писали анонимные, с признаньями в любви, правда, никто пока еще не написал, но верится, что обязательно, всенепременно напишут. И цветы дарить будут, корзинами, как артистке или балерине… разве Сашенька не заслуживает? Конечно, заслуживает.

– Сашенька, мне нужно с тобой серьезно поговорить, – сказал Дима. И сердце ухнуло вниз, забилось сладко-сладко, неужели он… он цветы дарил. Дважды – один раз гвоздики, а второй – ландыши. А еще стихи читал, и провожал, и в гости приходил, оставался чай пить. Сестре Дима нравится, она говорит, что Дима – серьезный, и намерения у него тоже серьезные, но до чего же он скучен, конечно, когда стихи не читает… а впрочем, чего уж тут, Сашеньке Дима тоже нравился, потому что красивый.

Но если он собрался предложение делать, то… то что делать? Сашенька не знает, ей никогда прежде замуж не предлагали. Согласиться? Или сказать, что подумает? Или ответить гордым отказом, заставить страдать и добиваться?

Нет, нельзя, чтобы Дима страдал, зачем? Сашенька не любит страданий, ей хочется, чтобы все-все вокруг было хорошо… даже когда плохо.

– Стоп! – орет кто-то над ухом. – Калягина, молодец, ну не совсем чтоб молодец, но пойдет. И ты, Федоров, можешь, когда захочешь!

На глазах слезы. Отчего я плакала? Или не я, а Сашенька? Наверное, от радости: если Дима любит сестру и собирается на ней жениться, то это хорошо. А Сашенька… Сашенька подождет, ей замуж совсем не хочется, а хочется танцевать и чтоб цветы дарили, пусть не корзинами – все же перебор, – так хотя бы букетами.

Странно, а мне вот никто никогда не дарил цветов. Стало вдруг обидно и горько.

– Ну а теперь-то чего реветь? – Настя платком вытирает слезы, не боясь попортить грим. – Чисто сыграла, молодец… одно хорошо, что ты, в отличие от Дашки, и вправду талантливая. Ох, Баська, ты только осторожней, ладно? А то ж талантливым, им вечно черти подножки ставят. Или люди.

Смешно говорит, и слезы высыхают.

– Люди, – добавляет Настя, – они куда хуже чертей будут.

Семен

– Вы не подумайте, что наговариваю, я к Маринке со всей душей, хорошая баба, только… – Юрий поглядел снизу вверх, как-то тоскливо, обиженно, будто Семен лично был виноват в его, Юриных, неприятностях. Свидетель Семену не нравился, скользковатый, и в глазах нет-нет да мелькнет нечто этакое, хитрющее. – Дашка-то хоть и взрослая, а дитя дитем. Вот мазня ейная не выходит, она и в истерику или придумает сама себе чего-то и дуется, день, другой, третий, и не подойдешь к ней. А я ж нормальный мужик, у меня потребности имеются. – Он замолчал, погладил бритую башку, дернул себя за ухо. – Я с Маринкой сугубо для постели встречаться начал. Еще по первости радовался. Нормальная баба. Себе на уме, никаких амуров ей не надо, ни цветов, ни стихов, ни ресторанов. Созвонились, встретились, перепихнулись и разъехались по делам. Не, не часто встречались, когда раз в неделю, когда и реже.

Теперь взгляд стал задумчивым, рассеянным, вспоминающим. Редковатые брови сошлись над переносицей, а плоский, кирпичный подбородок обвис, отчего рот вдовца приоткрылся.

– А потом Маринка про свадьбу поговаривать начала, сначала шуточками, намеками… я отшучивался. А она все серьезнее и серьезнее, типа, что раз я так долго с нею, то, значит, жену не люблю. А я люблю, просто у меня потребности. Я ей так и заявил.

– А она? – Венька постукивал карандашом по столу, это раздражало, звук по жаре выходил вязким, дробным, оседающим в ушах и заставляющим веко нервно подергиваться.

– А она в истерику, да с угрозами, типа, Дашке про все похожденья расскажет, домой названивать начала. А если б заявилась? Дашка-то у меня нежненькая, слабенькая… она б не поняла, что Маринка – только для потребностей.

– И вы решили увезти жену?

– Ну типа того. Я подумал, что Маринка поостынет, успокоится или найдет себе кого, а она сюда приперлась. Пришлось поговорить, объяснить, что жену бросать я не собираюсь. Куда ж ее бросишь-то? Пропала б… – Он вдруг всхлипнул, скукожился и, обхватив голову руками, запричитал: – А и так пропала! Из-за меня ведь, из-за дури моей… это Маринка ее… я-то сразу не допер, что Маринка, а кому еще? Стерва! Да я за Дашку ее… замочу!

Семен не поверил ни слову. Неприятен был ему этот бритоголовый мужик в ярко-красной, выгоревшей на спине и мокрой под мышками майке, непонятно отчего, но от одного его вида кулаки чесались.

– Интересно, – заметил Венька, хотя по морде ни фига ему не интересно было, наоборот, даже скучно, и жарко, и обыденно. Вон, позевывает тишком да на часы поглядывает. – А как эту Маринку по имени-отчеству величать? И где с ней встретиться можно? Для предварительной, так сказать, беседы?

– Так в этом, в «Дельтаплане» мы договаривались, на вечер, на шесть, – Юра мигом перестал всхлипывать. – Я с ней по-мужски хотел, чтоб отлипла наконец. Прибежит как миленькая, а по фамилии Прутина она, Марина Сергеевна.

– Спорим, это он женушку на тот свет отправил? – поинтересовался Венька, напяливая на голову белую кепку, которую Машка из Крыма привезла. Кепка сидела на Веньке как на корове седло, но скажи – обидится.

– Ну что актер из него хреновый, так ты сам понял. И опять же, если его эта дамочка так достала, то он бы раньше с нею поговорил по-мужски. Вон сколько времени прошло, а он только сейчас додумался, кого в жениной смерти подозревать! Встречу назначил, в кафе… будто нарочно под нас подгадывал.

Семен кивнул. Кафе это он знал довольно неплохо, не сказать, чтоб завсегдатаем являлся, но бывать доводилось. Небольшое, аккуратное, недорогое. Да и пиво там если и разбавляли, то по-божески.

– Ты только напролом не лезь, – Венька придержал за рукав. Остановившись в нескольких шагах от декоративного заборчика, украшенного пластиковым вьюнком, он принялся разглядывать посетителей, которых было не так и много. – Постоим, понаблюдаем…

Семен спорить не стал. Постоять так постоять, хотя, конечно, стоять в тени зонтов, установленных над столиками, было бы удобнее.

– Спорим, она? – Венька ткнул локтем и указал на брюнетистую даму, сидевшую в гордом одиночестве.

По внешнему виду Марина Сергеевна Прутина была полной противоположностью покойной супруги Омельского. Высокая, широкая в кости, она радовала глаз гармонией форм и округлостей, пышною гривой черных волос, смуглостью кожи и крупными, яркими чертами лица.