– Вы не старая. – Мне легко говорить правду, она и вправду не старая, она – застывшая во времени. – И он никогда не называл вас старухой.
– Слабо верится, но, впрочем, неважно, совершенно неважно… вы догадываетесь, по какому я вопросу? Да не стойте же, присаживайтесь.
Она небрежно оперлась на подлокотник дивана и закинула ногу за ногу. Круглые коленки, ровненькие, аккуратненькие, как яблоки на картине, черные нейлоновые колготки.
– Что ж, разговор у нас с вами… с тобой будет серьезный, и я буду предельно откровенна, милая моя актриса одной роли, – Ольга Павловна вздохнула. – Во-первых, если ты думаешь, что Костик подаст на развод, то ошибаешься. Развод – это испорченная анкета, плюс общественное порицание, плюс, возможно, закрытый выезд в загранку… а с тобою вкупе так вообще чистая аморалка. Костик же у нас проблем не любит. Совершенно бесхребетная тварь.
Она улыбалась, она веселилась, а я все гадала: ну с чего они взяли, что мне нужен развод? И Костик в придачу?
– Во-вторых, милая моя, проблемы будут как раз у тебя, точнее, уже есть.
– Какие? – Я снова чего-то не понимала. Я не трогала эту женщину с орехово-шоколадными глазами, упрятанную в мягкую броню твидового костюма, я вообще не знала о ее существовании, точнее, знания эти были абстрактны. Так зачем же она пришла?
– Большие, милая, очень большие. Квартира… по какому праву ты занимаешь служебную жилплощадь? Кстати, да, прав у тебя никаких, потому как со вчерашнего дня ты уволена. По статье. За аморальное поведение… удивлена?
Злая. Красивая и злая. В моей стране не будет места таким.
– А чего ты ждала, милая? Сочувствия? – Она зашипела, как-то совсем отвратительно, а из сжатых губ вылетели капельки слюны. – Ты из меня посмешище делаешь, а я тебе сочувствовать стану? Нет, дорогая моя! Беременная она… рожать будет… рожай, пожалуйста, но не здесь! Поняла? Не здесь!
Мне некуда идти. Сказать? Она лишь порадуется, ей хочется сделать больно. И мне становится жаль ее, она никогда не найдет дорогу в мою страну, а своей у нее нет. Ничего нет, кроме мягкого твидового панциря.
Женщина-черепаха.
В «Колдовские сны» Никита возвращался другою дорогой – спасибо Семену, подсказал, километра полтора срезать получится. Узкая тропинка виляла, то ныряя в заросли малинника, то выкатываясь на узкую полосу скошенной травы, то заворачивала в светлый березняк, растянувшийся по прибрежной гряде. Теперь вроде как оставалось спуститься вниз и пройти по течению. Где-то там должен быть мостик. А место красивое: желтый язык песчаной косы добирается до самого ивняка, гибкие побеги вяло покачиваются на ветру, а где-то глубоко внутри звонко тенькает птица. Мелкая речушка в этом месте разливается широко, метров на десять-пятнадцать в поперечнике. Песчаное дно, едва-едва прикрытое водяной пленкой, переливается на солнце, блестит тяжелым влажным золотом и россыпями мелких камушков, которые отсвечивают то синим, то зеленым, а то и вовсе розовым.
Никита, выбрав местечко посуше, присел, опустил в воду ноги, закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Было хорошо. Голову, прикрытую здоровым листом лопуха, припекало, шею и плечи тоже, а вот ноги окутывала приятная прохлада. И думалось легко. Разговор с ментом оставил двойственное ощущение: с одной стороны, излагая собственную теорию, Жуков ощущал себя полным кретином, с другой – было непонятно, поверили ему или нет. Скорее всего, нет. А если и поверили, то доказательств все равно никаких, а значит, ты хоть наизнанку вывернись, всем по фигу. Самое разумное – свалить отсюда и послать Бальчевского с его планами куда подальше. Теперь понятно, что он такое устраивать собрался – похороны. Молодой и талантливый, безвременно ушедший во цвете лет, на пике творческой активности… что там еще говорят? Ну, Бальчевский постарается, сочинит, выбьет слезу у немногочисленных поклонников, а остальных заставит творчество вспомнить. Вот же скотина! Рекламщик хренов.
Впрочем, злость была вялой и какой-то надуманной, а страха не чувствовалось вообще, скорее уж желание дать в морду, но тоже вялое и надуманное. Почти у самых ног из воды торчали длинные голые стебли какого-то растения, они чуть подрагивали, клонились по течению, но, почти добравшись до воды, распрямлялись. От их движения шла мелкая рябь, и лицо Жукова-отражения начинало дергаться, кривиться, точно от обиды. Ну нет, он не уедет. И не потому, что бесстрашный и крутой, а потому, что с Бальчевским не просто рвать надо, а так, чтоб у того и мысли не возникло Никите вредить. А для этого не догадки нужны и не кровь из носу, а что-то посерьезнее, правда, что именно, Никита не особо представлял. Зато представлял, где можно поискать.
Конечно, если менты узнают, то вряд ли обрадуются, но, с другой стороны, откуда им узнать-то?
– Ниоткуда, – ответил Никита замолчавшей вдруг пичуге и, поднявшись, обулся. – И вообще, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.
Пичуга отозвалась нервным теньканьем.
Подыматься по склону было тяжелее, чем спускаться, да и, поднявшись, Никита обнаружил, что тропинка потерялась. Ну да направление он вроде как помнил, правда, как оказалось, не совсем чтобы верно – только минут через пятнадцать Жуков вышел на дорогу. Проселочная, без привычного асфальтового покрытия, она больше напоминала аллею, и ровные ряды бело-зеленых нарядных березок усиливали сходство.
Если память не обманывала, то до деревни осталось недалеко. Сунув руки в карманы, Никита бодро зашагал по обочине. Вокруг было пусто, тихо и благостно, почти как на берегу, и так же, как на берегу, думалось легко. Поэтому и задумался, и сразу не заметил, а заметив – удивился. Откуда здесь она?
Таня-Танечка-Татьяна, стоит, обнимается с березкой, что ей нужно в деревне? Или она уже из деревни? Просто любопытствовала? Или сплетни собирала? За молоком ходила? За ягодами или зеленью? Да у нее тысяча и одна причина найдется, чтоб объяснить свое присутствие.
Таня, заметив его, замахала руками. Подойти? Наверное, надо бы…
– Девушка, а девушка, а кого вы тут ждете? Не меня случайно? – Никита решил косить под дурачка. По словам Бальчевского, это у него получалось без труда и даже вне зависимости от желания.
– Тебя! Или кого-нибудь! Хоть кого-нибудь! – В Танюшином голосе проскальзывали явные истерические ноты. – Я тут стою, стою, и никого…
– А тут я. Привет.
– Привет, а ты гуляешь, да? А я вот… упала. И ногу подвернула, – Танечка попыталась улыбнуться. Она стояла на одной ноге, опираясь на ствол дерева, а в руке держала босоножку. На круглой Танечкиной коленке алела свежая ссадина, а подол короткого зеленого платья пестрел пятнами. – Каблук сломался.
– Больно? Покажи.
Коленка распухла, но сама рана не кровила, во всяком случае не больше, чем обычная содранная кожа. Переживет как-нибудь. Но посмотрев в несчастное, полное обиды и тоски Танечкино лицо, Никита вздохнул. Придется помогать, вести раненую в пансионат, а ему бы к дому вернуться, посмотреть… нет, конечно, поверху он уже смотрел, но под внимательным и совсем даже не дружелюбным взглядом мента особо не всмотришься. А вот теперь, когда мент уехал, можно было бы тихонько, осторожно… он же не собирается ничего воровать, ему бы только разобраться. А тут Танечка с коленкой и босоножкой и еще со слезами, готовыми градом сыпануть из глаз.