– Я идти не могу, – сказала Танечка, точно догадавшись о его сомнениях. – Ступаю, и больно. Вот тут.
Подняв ногу, она коснулась щиколотки и поморщилась.
– Даже когда трогаю, то болит.
– Вывих, наверное.
– Вот невезуха, – она всхлипнула и вытерла выкатившуюся слезу рукой. И вторую вытерла, а третья покатилась по щеке, крупная, прозрачная, жалостливая. – Теперь гипс наложат… а я… я не люблю болеть. С детства не люблю.
– А я люблю. Точнее, любил. В детстве. – Никита поискал в траве зеленый лопушок подорожника, выдрал лист, вытер об штанину, лизнул и прилепил к коленке. – А что, классно же: лежишь себе, в школу не надо, телик смотри сколько влезет или читай, что захочешь, – никто словечка не скажет. И родители на цыпочках.
– А со мною дед оставался. Когда еще бабка жива была, то ничего, она картошку жарила и яичницу еще. А дед только ругался. Я его боялась.
– Давай, хватайся, – Жуков подхватил пострадавшую на руки. Танечка, взвизгнув, поспешила обхватить его за шею и попала по носу босоножкой.
– Ой, извини.
– Ничего, держись крепче.
– А я уже совсем-совсем расстроилась. Прикинь, на мобиле батарея села, вокруг никого, а у меня нога! Ступить пробую и бо-о-о-ольно! – запричитала Танечка прямо в ухо. – Я жду, жду, стою, стою, думаю, может, хоть кто-нибудь, а никого. Совсем никого! Так бы и умерла… а ты куда сейчас идешь? Нам в другую сторону, вон туда…
Девушка махнула рукой.
– Там мостик, и сразу на берегу можно будет выйти. Я часто гуляю. Там же вообще тоска смертная, ни поговорить, ни кино посмотреть, а в деревне автолавка приезжает… по средам и четвергам. А я там с одной договорилась, чтоб у нее фильм посмотреть. У нее, прикинь, все сезоны «Тайной нежности» есть! А я четвертого как раз не видела…
Она снова стрекотала без умолку. Автолавка? Сериалы? Слабо верится. Правда, в то, что Танечка могла оказаться замешанной в чем-то незаконном, верилось еще меньше. Слишком уж дура.
– А ты заблудился, да? Я в первый раз когда с реки шла, тоже заблудилась, думала, в деревню иду, а вышла к пансионату, тут вообще все так запутано, что просто мрак!
– Жуть, – отозвался Жуков, ступая на мостик. Выглядел тот подозрительно хрупким, и Танечка, не упустив момент, снова взвизгнула и вцепилась в плечи.
От моста до «Колдовских снов» было прилично, да и Танечка, несмотря на кажущуюся хрупкость, оказалась не такой легкой ношей, как представлялось вначале. Никита дважды останавливался отдыхать, проклиная себя и за то, что выбрал именно эту дорогу – можно было ведь тропиночкой, в обход, и за то, что решил погеройствовать. Стар он уже для геройств, сердце в груди вон колотится так, что того и гляди через горло выпрыгнет. И руки болят. И спина. И кровь носом того и гляди хлынет. И вообще, он никогда прежде не носил пострадавших от собственной глупости дамочек на руках.
– Может, тебе тяжело? – поинтересовалась Танечка во время очередной остановки. Она больше не плакала, наоборот, даже выглядела довольной. – Давай, наверное, я как-нибудь так пойду, тут же недалеко, правда? Ой, кому рассказать, не поверят же! Сам Жуков меня на руках носил! Ва-а-аще!
– Прекрати, – Никита прикинул. Нет, здравый смысл, конечно, подсказывал согласиться с Танечкиным предложением, но вот самолюбие требовало обратного. Пусть лучше уж треплется подружкам, что ее Жуков на руках носил, чем что Жуков совсем состарился и два шага сделать не в состоянии.
– Что прекратить?
– Ва-а-ще твое. Ты же нормально разговариваешь, чего вдруг?
Раздражение требовало выхода. Хотя, в общем-то, какая разница, как она говорит? Донести до администрации, передать в нежные, заботливые руки фельдшерицы – с вывихом та как-нибудь справится – и выпить чего-нибудь. Холодного и много. Вообще физические нагрузки на такой жаре противопоказаны. Он взмок, как будто… да просто взмок, майка к спине прилипла, а штаны к заднице. Тоже, романтический герой… а героиня стоит, ждет, обиженно насупившись. Подвигов ей надо.
Надо было тропинкой идти, в обход. Черт. Из-за таких мыслей стало стыдно, и этот стыд пригасил и раздражение, и слабый голос здравого смысла.
– Держись, – сказал Жуков, больше себе, но Танечка тоже кивнула. – Немного осталось.
Встрече с Мартой Никита не удивился – если не везет, то во всем. Она стояла на повороте, с потрепанной розой, в любой момент готовой рассыпаться на бело-желтые подвядшие лепестки, и смотрела… ну все, с таким выражением лица только к расстрелу и приговаривают. А Танечка, как нарочно, обняла, прижалась, щекотнув щеку дурацкими косичками, и пролепетала что-то про прогулку.
Гуляем.
Кто гуляет, а кто сейчас издохнет с напрягу. Нет, пора с геройствами завязывать, определенно. А Марта ничего не сказала, развернулась и ушла. Вот ведь… ну определенно, по тропинке надо было, по тропинке.
– А у тебя с ней что, роман? – поинтересовалась Танечка. – Что, правда? Она ж старая… ой, слушай, а мне никто не поверит, что у тебя любовница старая!
Желание убить Танечку усилилось.
«Франция. Париж! Город-мечта, пусть давняя и забытая. Исполнившись, она совершеннейшим образом не похожа на саму себя. О да, война и здесь оставила следы. Но не хочу думать об этом, я устала от бед и горестей, своих ли, чужих ли, я желаю покоя. И праздника. И чтобы каждый день – как новая жизнь…
Немного беспокоюсь за Людмилу, но, вспоминая тяготы пути, снова и снова соглашаюсь с отцом. Она слишком мала для таких испытаний. Не имела я права рисковать жизнью ребенка, да и Марья человек верный, она ни за что Люду не бросит, а спустя год-другой, когда война прекратится – должна же она прекратиться когда-нибудь! – они приедут к нам, в Париж.
Да, именно так все и будет. Н.Б.».
– И ты ему веришь? – Венька задумчиво вертел ручку. Ручка была толстая и тяжелая, в темно-бордовом, позолоченном корпусе, и норовила выскользнуть из Венькиных пальцев, шлепнуться на горку бумаг или, хуже того, в кружку с чаем.
– Ну… – Семен приоткрыл окно – вдруг повезет и в их комнатушке станет чуть прохладнее. – Понимаешь, как тебе сказать… с одной стороны, конечно, хрень полная, а с другой…
С другой была перемазанная в крови ладонь Жукова, и платок, кровью же пропитанный, и то, что кровотечение не останавливалось, хотя Семен даже за водой в соседний двор сбегал, потому как перепугался слегка – мало ли, вдруг да окочурится, все ж таки артист.
Пожалуй, вот этому он и не поверил. Ну не тянул Жуков на артиста со своею обгоревшей, полуоблезшей шкурой, со всклокоченными волосами, дурацкими потертыми джинсами и бледно-зеленой рубахой, на которой кровь гляделась причудливым узором.
А говорил Жуков убежденно и, главное, спокойно, деловито так, будто доклад зачитывал. Только носом время от времени хлюпал.