– Ты бредишь, мой мальчик. Ты болен. Элге – не птица. Она всего-навсего женщина, она не принесет тебе ничего, кроме страданий. Думаешь, я не хочу, чтобы ты был счастлив? Хочу, поэтому и пытаюсь достучаться до твоего разума, если уж сердце занято. Элге – милая девочка, но не более того. И еще, Алексей, она не любит тебя и никогда не любила. Ты можешь бросить ей под ноги весь мир, но это не принесет тебе того, чего ты добиваешься. Она убьет тебя, сведет с ума своим равнодушием.
– Я сумею…
– Ты с собой не способен сладить, чего уж говорить о ней. Нельзя любить за двоих, рано или поздно любовь превратится в ненависть, а страсть, которая не найдет выхода, уничтожит либо ее, либо тебя самого.
– Матушка…
– Прошу тебя, подумай. Но если завтра… Если ты не передумаешь, я сделаю, как ты хочешь. Ради Ядвиги.
Шаги. Шорох юбок. Глухой удар и брошенное сквозь зубы проклятие. Скорее всего, князь, разозленный последними словами Эльжбеты Францевны, выместил ярость на стене.
Несколько секунд тишины. Сердце бешено колотится о ребра, а по спине сползает вниз струйка пота. И еще невыносимо стыдно за себя, за князя, за Эльжбету Францевну… но больше всего, конечно, за себя. Федор не имел права подслушивать. Он должен был либо уйти, либо заявить о своем присутствии, а вместо этого он поступил как последний негодяй.
– Выходи! – приказал Алексей. Луковский послушно покинул свое убежище. Впрочем, вряд ли стену можно было назвать убежищем. Стена – это стена, холодная и сырая.
– Я… – Федор искал подходящие слова, чтобы хоть как-то объяснить свое поведение, однако в голове звенела одна-единственная мысль: обманули. Его обманули. Эльжбета Францевна что-то скрывает и боится, что, узнав это «что-то», Федор откажется от данного слова.
– Ты слышал все. Или почти все, – заключил князь. – И теперь думаешь, что бы такого предпринять: либо уехать отсюда к чертовой матери, либо потребовать объяснений?
– Примерно… – Федор невольно улыбнулся. Несмотря на варварские манеры Алексея, следует признать его проницательность.
– Предлагаю поговорить.
Робкое пламя свечи скорее сгущало тьму, чем разгоняло ее. Князь, сидящий в низком, привезенном Эльжбетой Францевной кресле, казался призраком, существом, сотканным из ночи и ей принадлежащим. Федор подозревал, что сам он выглядит не лучше.
– Итак, подозреваю, вам снова не спалось, – предположил Алексей.
– Волки…
– Вы спустились вниз, поскольку здесь, благодаря усилиям матушки, несколько уютнее, нежели наверху. Спустились и услышали беседу, которая настолько заинтриговала вас, Федор Андреевич, что вы, словно любопытный холуй, опустились до банального подслушивания. К несчастью, я слишком поздно ощутил присутствие… постороннего. Вы хозяин этого дома, не смею спорить, однако я знаю его гораздо лучше. – Князь, скрестив руки на груди, внимательно рассматривал собеседника. Странно, что они с Эльжбетой Францевной не родные по крови, они похожи друг на друга – эти жесты, эта непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, эта бесцеремонность…
– Молчите. Нельзя молчать все время, тогда есть риск, что скажут за вас. Но не мне вас судить, ваше сиятельство. Кто я такой, чтобы судить…
– Князь.
– Элге сказала. Знаю, что она, и не сержусь. На нее невозможно сердиться. – Отблеск свечи тенью улыбки скользнул по губам князя. – Но давайте вернемся к нашей с вами беседе. Кажется, вас заботит предстоящая свадьба… Надеюсь, вы не станете разочаровывать мою сестру? Она девушка впечатлительная, нежная, вас любит…
Алексей издевается. Он нарочно говорит про любовь, хотя знает, что никакой такой любви нету. Эльжбета Францевна верно назвала свадьбу сделкой. Так оно и есть: Федор получает деньги, Ядвига – имя. Но если его обманули? Если никакого наследства не существует?
– Существует, – уверил князь. Видать, и вправду было в этих землях нечто ведовское, иначе откуда Алексею ведомы мысли чужие? Или догадлив не в меру?
– Относительно наследства не беспокойтесь, матушка вас не обманула.
– А относительно чего беспокоиться?
– Относительно себя.
– Странно слышать подобный совет от… вас.
– Полагаете, матушка права? Я хочу невозможного? И все закончится тем, что либо она меня погубит, либо я ее? – Алексей вскочил. Позабыв про разговор, он заметался по комнате, подобно запертому в башне ветру.
– Я не знаю, – честно ответил Федор.
– Я тоже. Спокойной ночи.
Князь растворился в темноте, а Луковский, оставшись наедине со свечой, вдруг подумал, что так ничего и не узнал. Но Алексей сказал, будто наследство существует. Князь не опустился бы до вранья, значит…
Значит, сделка остается в силе. Господи, до чего же противно. Волчий хор пел в унисон оскорбленной душе, и Федор, впервые за долгое время, слушал унылую песню если не с радостью, то без отвращения.
Я проснулась от его взгляда. Спиной чувствую, как он на меня смотрит. Ох, и не к добру этот интерес. Егор. Интересное имя. Интересный человек. Я старалась не шевелиться, пусть смотрит, пока он думает, что я сплю, я в безопасности. Не знаю, что ему от меня нужно, но ведь нужно же, просто так посторонних людей в свою квартиру не впускают.
А здесь все по-прежнему, только цветов нет, раньше у меня было много цветов, но они умерли. Тогда мне казалось, что я умираю вместе с ними, но я выжила, а цветы нет. Когда у меня появится дом, настоящий дом, такой, в котором я смогу жить без страха, обязательно посажу цветы. И вокруг дома, и внутри. Будет красиво.
Будет. Я же ведьма, я знаю.
Захотелось плакать, это он виноват – не прогнал, дал помыться и даже покормил, вот я и расслабилась. Нельзя. Стоит расслабиться, и наказание последует незамедлительно. Мужчины опасны. Женщины, впрочем, тоже. В животе заурчало.
– Вставай… Как там тебя?
– Анастасия. – Притворяться дальше не было смысла, да и есть хотелось так, что, казалось, еще одна минута – и желудок сам себя переварит.
– Настасья.
Все мысли в тот момент у меня были исключительно о еде, может, поэтому показалось, что имя мое он пробует на вкус. Я же вчера представлялась. Вчера все было иначе, а сегодня… Не понимаю, что случилось ночью, но в воздухе пахло опасностью.
– Завтракать будешь? – поинтересовался Егор.
– Буду. Мне… Мне бы одеться.
– В шкафу посмотри. Я ничего не выбрасывал.
– Почему?
Он не счел нужным ответить. И ведь действительно ничего не выбросил. Даже Валюшин медвежонок сидел на диване, глядя на меня грустными пластмассовыми глазами, и от этого взгляда в душе расцветала тоска. Из шкафа я вытащила черные джинсы и темный свитер. Траур. А после авиакатастрофы я не носила траур, тогда это казалось мелочью, какая разница, черная на тебе одежда или белая, если внутри одна сплошная непроглядная темнота. Теперь же из зеркала на меня смотрела незнакомка со злым лицом и черными глазами. Это не я, я не такая, я полненькая и на щечках ямочки, когда улыбаюсь, а я часто улыбаюсь.