Анастасия послушно выбралась из машины и только потом поинтересовалась:
– А мы где?
– Дома.
– Где?
– У меня дома. – Егор разозлился, ну что тут непонятного, раз сказал дома, значит, дома, ну не объяснять же ей, что дом он построил на всякий случай, а вдруг Юлька вернется, не селить же ее в квартире, где еще остались следы чужой жизни. Та квартира – для него, а этот дом для Юленьки. У него даже имя было – Юлин Дом. Или просто Дом. И очень важно, что о Доме никто не знал.
Я чувствовала себя крайне неловко: сначала Машка с ее непробиваемой тупостью, потом истерика, потом еще и исповедаться потянуло, можно подумать, кому-то стало легче. Никому. Мне не стало, Альдову, думаю, тоже. Спасибо, хоть выслушал внимательно, не перебивая и не ковыряясь любопытством в старых ранах. А ведь ему, наверное, тоже плохо. Я как-то все время думала лишь о себе, а Егора воспринимала лишь как часть внешнего мира, надо заметить, не самую худшую его часть. Жаль, что он меня ненавидит.
Альдов, словно прочитав мои мысли, обернулся.
– Давай, шевели копытами, – недовольно буркнул он. Я не обиделась, копытами так копытами, он просто злится, а когда злость пройдет, будет извиняться.
– Здесь красиво, – на всякий случай сказала я. И не соврала, здесь было удивительно красиво, почти как в сказке или в песне у Высоцкого, в которой «лапы у елей дрожат на весу и птицы щебечут тревожно». Р-романтика. Кр-р-расота. Я нарочно старалась думать про это место так. «Так» – это чтобы не воспринимать всерьез. Огромные, словно лохматые горы, ели подпирали небосвод, а за это солнце радостно поливало зеленые спины теплом. Дом довольно жмурился, совсем как живой, солнечные лучики тяжелыми каплями скатывались с покатой крыши и стучали в окна, а горбатое крыльцо выгибало спину, в надежде поймать неосторожную солнечную каплю. Пожалуй, я осталась бы здесь навсегда. Просто взяла бы и осталась, и жила бы долго-долго, триста лет, а то и все пятьсот, каждое утро поднималась бы вместе с неугомонным солнцем, топила бы печь, пекла блины, круглые и мягкие, пахнущие кислым молоком и шкваркой, а по вечерам выходила бы на горбатое крылечко и слушала соловьев. В подобном месте обязательно должны быть соловьи.
– Здесь соловьи водятся?
– Что? – Егор посмотрел на меня как на сумасшедшую. Ничего, я уже привыкла к подобным взглядам, и, вероятно, он прав, я и в самом деле сошла с ума, иначе откуда глупые мысли про блины, печку, крыльцо.
– Соловьи здесь есть? Это птички такие, маленькие, серенькие, незаметные.
– А тебе зачем?
– Ну, послушать. Они поют красиво. Весной, – зачем-то уточнила я.
– Ты до весны доживи сначала.
– Думаешь, не доживу?
Он не ответил. Ну и пускай, какое мне дело до его дома и его соловьев, я здесь вообще не по своей воле, а значит, дом мне не понравится. Пусть внешне и выглядит чудом, но представляю, чего этот медведь изнутри наворотил, небось натуральная берлога.
Вынуждена признать, очень уютная берлога.
В доме было уютно. Внутренняя обстановка представляла странную, однако нельзя сказать, что неприятную, смесь старинного замка и современного жилища. Тяжелый светильник из балок под потолком, но вместо свечей в дерево встроены лампочки. Медвежьи шкуры на полу, но даже там, где шкур нет, пол все одно теплый – с подогревом. Мебель нарочито грубая, однако удобная. Огромный камин с самым настоящим вертелом внутри, легко представить, как жирная кабанья туша, роняя капли жира, подставляет огню желтовато-розовые бока, а по комнате плывет чудесный запах. Под ногами путаются охотничьи собаки, на столе в массивных серебряных кубках плещется рубиновым цветом вино, на гобеленах летят-гонятся за добычей призрачные охотники прошлого.
Кабана нам заменила курица-гриль, с ролью серебряных кубков вполне управились фужеры, а вместо вина был виноградный сок. Егор ни словом не обмолвился о моей истерике, я тоже молчала, так и разошлись спать, он к себе, я к себе. Альдов выделил в доме целую комнату, доверяет, стало быть. Сон, слава богу, пришел быстро, я нырнула внутрь долгожданного покоя и чудесной колыбельной, которую пел мне дом-замок. Мы нравились друг другу.
Фотографию я увидела на следующий день. Проснувшись рано – за окном еще сумерки, – отправилась в путешествие по дому. На первом этаже восемь комнат, не так и много по сегодняшним временам, зато каждая из них соответствовала духу Дома, лишь в последней, вернее, первой, если считать от входа, обстановку портила фотография на стене. Большой черно-белый снимок, сделанный в стиле ретро, приковывал взгляд и уже не отпускал, он, подобно ревнивой женщине, требовал всего внимания целиком, не размениваясь на кованые канделябры, паркет и низкую антикварную мебель. Эта фотография была чужда комнате, но она была.
– Ты здесь? – Альдов заглянул внутрь. – Утро. – И подумав секунд пять, добавил: – Доброе.
– Доброе. – Я рассматривала фотографию. Нет, так не годится. Следует либо сменить обстановку на более современную, либо убрать это фото. Ну не смотрится оно здесь. – Слушай, Альдов, а зачем тебе здесь эта фотография?
– А… Ты не понимаешь?
– Чего не понимаю?
– Нет. Ничего. Собирайся. Мы уезжаем.
– Куда? – Перепады его настроения начинают утомлять. Вчера приехали, а сегодня уже назад?
– Домой, Настасья. Домой.
Альдов и в самом деле притащил меня обратно в квартиру. Он был явно не в себе. То улыбался, как чумной, то вдруг мрачнел, то принимался бегать по квартире, то, наоборот, замирал. Я не понимала, что с ним творится, и на всякий случай держалась подальше. Впрочем, Егор о моем существовании забыл. Метания закончились уходом – подхватил куртку и вылетел на улицу, не сказав ни слова.
Чутье подсказывало – все дело в фотографии. Но кто на ней? Девушка? Женщина? Снимок черно-белый и обработан на компьютере, отчего изображение стало почти идеальным и потому искусственным. Да и ракурс такой… непонятный. Лицо вполоборота, только и видно, что точеный носик, дерзкую улыбку и две ладошки-лодочки, нежно прижимающиеся к щекам.
Я ее не знаю. А Егор знает. Ну и что из того?
Петербург сиял огнями. Петербург манил богатством и весельем. Петербург жил особой столичной жизнью, только вот Федора мутило от этой жизни. Дом казался тюрьмой, балы – пыткой, а богатство – наказанием. Ядвига не понимала его. Господи, да она и не пыталась понять! Она не видела ничего, кроме себя самой, пила отравленную лицемерием и золотом столичную жизнь, а мужа воспринимала как некое своеобразное приложение к ней. Этакое приглашение на все балы сразу.
Федору же снились Урганские топи и Крепь, которая по-прежнему стоит и терпеливо ждет возвращения хозяев. Волк с рыжими глазами и черная-черная птица.
Птица-Элге.