– Да пошел ты! – Стало обидно, до того обидно, что прям в глазах потемнело. Ну как он… как он вообще такое сказать мог? Ее в приют, а Анжелочку с Веркой тут, при себе?!
– Сядь! Юля, не зли меня, я не договорил.
Договорил. Все, что хотел сказать, – уже сказал. Она ему не нужна, она мешает, всем тут мешает, потому что не такая, как они.
– После твоей недавней выходки я решил ради твоего же блага… Хорошая школа закрытого типа, преподавание на уровне, высококлассные специалисты, в том числе и психологи.
Значит, он ее еще и шизичкой считает? Это из-за Верки, это она наговорила, сам бы папа не стал, никогда не стал бы так думать. До Верки он и в кабинете играть разрешал, и в школу возил, и еще косички заплетал, с бантами… и уроки вместе делали.
– Там у тебя не будет возможности стать на путь порока, кроме того, я очень надеюсь, что ты пересмотришь свое отношение к Верочке и сестре.
Пересмотрит. Уже пересмотрела. Верку она ненавидит, а Анжелка – просто дура. Дура, занявшая ее, Юлькино, место.
– Я собирался определить тебя в интернат еще до конца месяца, – продолжал отец. – Но Верочка, та самая Верочка, которой ты вечно норовишь напакостить, уговорила меня подождать еще немного. Скажем, до конца четверти.
– Зачем же ждать? – Голос дрогнул, еще немного, и она расплачется.
– Затем, чтобы дать тебе еще один шанс. Итак, Юля, сроку исправиться тебе – до конца четверти, никаких истерик, никаких капризов, никаких вызовов в школу от классного руководителя или, не дай бог, завуча. О директоре, как в прошлом году, вообще молчу. Ты берешься за ум, начинаешь учиться…
– А если нет?
– А если нет, то ты все равно будешь учиться, но не здесь, а в закрытой школе-интернате. Мне совсем не хочется заиметь дочь-алкоголичку или наркоманку. Или просто дуру, которую в общество вывести невозможно. Ты должна понимать, что мой бизнес требует определенной стабильности…
– Я – дура? Алкоголичка? Наркоша, да? Я репутацию уроню? Люди подумают плохо обо мне, а заодно и о твоей драгоценной Верочке?
– Вот именно, – холодно ответил отец. – Посмотри, на кого ты похожа? Патлы отрастила, помада эта, лак… одеваешься, как бомжиха. Да на тебя без слез и не взглянешь-то. Цепи эти, сережки! Я с самого начала был против! Верочка тебя распустила, а за ремень взяться бы надо! Выпороть хорошенько, чтоб вся эта дурь исчезла!
– Так выпори, в чем дело!
– Не ори на меня! – Он налился краснотой, особенно щеки и уши, и лысина тоже, как будто краской вымазали, и дышит тяжело, как будто после спортзала. И орет. Чего орет? Какое ему дело до того, как Юлька выглядит? Как нравится, так и выглядит! Она не Анжелка с ее гламурами и космополитенами, завитыми волосами и когтями пятисантиметровыми… Юлька – другая!
– Ты меня поняла? Малейший взбрык, малейшая проблема – и пойдешь в интернат. А я еще позабочусь, чтоб пробыла ты там не месяц, а как положено, до выпускных экзаменов. И потом не учиться пойдешь за мои деньги, а работать… поломойкой!
– П-почему поломойкой? – Слезы все-таки покатились, теперь тушь размажется, а Верка небось караулит под дверью и точно увидит, что Юлька ревела. Никто не должен видеть, как она плачет… никто.
– А кому ты нужна без образования? Повозишься с тряпкой в подъездах, поживешь на свои, заработанные, тогда, глядишь, в мозгах и прояснится, что к чему… а то взяла моду, на мои деньги живешь, и мне же нервы треплешь! – Он дернул за воротничок рубашки, и белая пуговица, оторвавшись, упала на стол, стукнула как-то громко, будто и не пластмассовая.
– Больше не буду. – Юлька сползла с кресла. Колени дрожали, и руки тоже, а слез, слез-то не было, сами высохли. Может, если повезет, и тушь не сильно растеклась.
– Вот и хорошо. Иди давай, и спасибо скажи Верочке, что за тебя, идиотку малолетнюю, заступилась.
Спасибо? Скажет, Юля им всем спасибо скажет. И жить за чужие деньги не будет… Зачем жить, если она никому не нужна.
Ижицын С.Д. Дневник
Постоянная мука быть рядом с человеком, которого любишь безмерно, и не иметь возможности дать ему счастье. Я уже готов отпустить ее, но Наталье некуда идти.
Мы почти не разговариваем. Единственное, что мне позволено, – смотреть, исподтишка любоваться, взглядом ласкать дорогие черты, гадать о мыслях и продолжать надеяться… дарить подарки. Случайно увидел на витрине и сразу понял – для нее. Полузабытое детское воспоминание, сказка, обошедшаяся в сто сорок рублей, сердоликовый ангел из ювелирной лавки. Небольшая, в пол-ладони высотой, статуэтка из розового камня, грубоватая, где-то даже нелепая, с небольшим дефектом резьбы, но чем-то неизъяснимо привлекательная.
Ей понравится.
В тот первый день я не осталась ночевать в доме, хотя, признаться, устала очень сильно, но все мои вещи – от зубной щетки до толстого вязаного свитера, способного защитить от подвального холода, остались дома.
Динка так и не появилась, домой меня доставил молчаливый и, как показалось, раздраженный водитель.
– Завтра в восемь? – Вопрос был больше похож на приказ, и я кивнула. Я не привыкла возражать, когда говорят в таком тоне.
А в почтовом ящике лежала записка, краткая и содержательная: «Уважаемая Василиса Васильевна, очень нужно с Вами поговорить. Пожалуйста, как появитесь – наберите. Матвей». И номер тут же. Странно, я была совершенно уверена, что среди моих знакомых нет человека с таким именем, и все-таки набрала номер, долго слушала гудки, а когда те вдруг прервались, растерялась.
– Да, слушаю вас, – голос казался сиплым и обиженным.
– Матвей? – Как же все-таки неудобно обращаться к человеку без отчества, тем более к незнакомому. – Простите за беспокойство… извините, что… это Василиса.
– Василиса Васильевна?
– Да.
– Поздновато вы домой возвращаетесь.
– Работа. – Мне вдруг стало обидно, сначала записки пишет, а потом, когда я звоню, еще и упрекает, что поздно. – О чем вы хотели со мной поговорить?
– Не по телефону, – ответил неизвестный мне Матвей. – Вы завтра будете дома?
– Нет. И послезавтра тоже. И, вероятно, всю неделю.
– А когда будете?
– Сейчас. – На часах половина десятого, поздновато, конечно, а еще и сумку собрать надо, но выворачивать вещи перед незнакомым человеком не хочется. Отчего-то я не сомневалась – он захочет приехать. И оказалась права.
Матвей позвонил в дверь, когда длинная фигуристая стрелка маминых «французских» часов описала один оборот.
– Извините, – он ввалился в прихожую, чихая и отряхиваясь одновременно. – Матвей Курицын.
– Василиса.
– Васильевна, знаю. – Матвей, присев на этажерку, стянул ботинки, сунул в них руку, нахмурился и деловито спросил: – У вас отопление включили?