Какая ложь! Савушка и горничная? Мерзко, грязно, тошно, и тошнота эта комком в горле.
– Думаешь, вру? Думаешь, нарочно, чтоб его опозорить? А ты подумай, спроси себя, чего Катерине в его спальне надо было? Почему она это сделала именно там, а не у себя, не на чердаке, не в другой какой комнате? Может, с того, что ему так было удобнее?
– Если ты сейчас не уйдешь, то я… я… закричу!
– Дура. – Он повернулся спиной. – Ничего-то ты не поняла… только… приглядись к нему, хорошо приглядись, а лучше спроси, что он скрывает.
Ольховский вышел, громко хлопнув дверью, а я еще долго сидела, перебирая тусклые бусины жемчужного ожерелья.
Савушка не убивал, не мог убить, не было у него причин, а Ольховский – он бедовый, горячий, он говорит, не зная, может, не со злости, а оттого, что… что любит.
– И чего он от тебя хотел? – Иван казался встревоженным, излишне суетливым, беспокойным и бестолково предупредительным. С чего он такой? А Евгений по-прежнему спокоен.
– Ничего.
– За ничего не прутся за город в поисках встречи. Познакомиться хотел, да?
– Что-то вроде.
Долгий внимательный взгляд, адресованный мне. И тут же ледяной комок под сердцем – знает, и о нашем с Матвеем разговоре знает, и о том, что я послушно и подробно рассказывала обо всем, происходящем в доме, включая историю с ижицынским прадедом, который строго и чуть обиженно смотрит на меня с портрета.
– А он ничего, – заметила Динка, позевывая. – Симпатичный. Правда, Вась?
– Смотри, заревную, – шутливо предупредил Иван.
– Ревнуй, иногда полезно… Слушай, а ты завтра в город собираешься? Возьми меня, а то я тут с тоски подохну. И Ваську тоже. Вась, ты как?
– Я поработать хочу.
Ижицын при этих словах помрачнел, подтверждая догадку Матвея: никому тут моя работа не нужна, присутствие – да, работа – нет.
– Вам, наверное, стоит отдохнуть. – Вежливый, а прямого взгляда избегает. – Меня несколько беспокоит, что внизу холодно, завтра помещение оборудуют обогревателями, а пока не стоит рисковать здоровьем.
Надо же, какая заботливость – сказочная, как выразилась бы Динка, – и возразить-то нечего. Я и не возражала, но от поездки в город отказалась, Матвей просил не покидать дома. А Евгений тому, что я осталась, обрадовался до того явно, что…
– Ну да, вдвоем веселее, чем одной. Или одному, – не упустила момента Динка. – Так что, Иван, хочешь или нет, но придется брать меня с собой.
Иван хохотнул, правда, как-то не слишком радостно.
Завтракала я в одиночестве, опустевший дом вдруг поблек, повыцвел, поистратил былое великолепие, ему словно скучно стало.
И мне тоже. Череда комнат, одинаково пустых, одинаково ненужных, галереи, лестницы, голые стены с редкими пятнами светильников… солнце, прорывающееся сквозь оконное стекло. День, подходящий для рисования, погожий, ясный, а мне ведь хотелось, чтобы готика была в желто-коричневых тонах.
Подходящее место отыскалось почти сразу, с этой точки дом выглядел не величественно-массивным, а легким, воздушным, сплетенным из светотени… вот так будет хорошо. Я запомню. Я нарисую.
Я никогда не продам эту картину Кольке… другие, но не эту. Ее еще нет, но уже люблю.
Прикосновение угля к бумаге, первый след, определяющий… линия вниз и вверх, не отрывая руки, нажатие чуть сильнее и вторая линия, четче, шире.
Я, как всегда, увлеклась, оттого и не заметила, когда подошел Ижицын, просто вдруг ощутила чье-то присутствие и обернулась.
– День добрый. Простите. Не хотел напугать.
– Добрый день. Я вот… вы не против, если я… если нарисую, для себя. Он вообще очень красивый, дом. Хотя, наверное, неправильно говорить – красивый, он особенный, он как бы живой, наверное, может показаться, что я говорю ерунду…
Господи, что за чушь я несу? А он слушает.
– Нет. Не показалось. Не ерунда. Позволите? – Евгений рассматривал набросок долго и пристально, я буквально видела, как его взгляд прощупывает, проверяет каждый штрих, каждое пятнышко на белизне листа. – У вас определенно талант.
– Благодарю, – я спрятала перемазанные углем руки за спину.
– Не за что. Это правда. Когда картина будет закончена?
– Н-не знаю.
– Купить хочу. Можно набросок. Но лучше масло. Вы работаете под заказ? Сколько?
Конкретен, как всегда. Господи, а что ответить-то? Да, я пишу, но для себя, и про талант он ошибается – нет у меня никакого таланта, и не было никогда, правда, поняла я это чересчур поздно, когда на выставку замахнулась.
Очередная бездарность – самый мягкий из полученных отзывов.
– Сколько? – повторил вопрос Евгений.
– Нисколько.
Рыжие брови поднялись вверх. Удивлен, привык, что все покупается и продается, думает, цену набиваю.
– Я не работаю под заказ. Я вообще не работаю. Для себя разве что… иногда, под настроение. Но могу подсказать талантливого художника…
– Не надо. – Евгений отступил на шаг, посмотрел на эскиз, потом на меня, снова на эскиз… – Для себя? Я хочу видеть, что у вас есть «для себя». Это возможно?
– Н-наверное, – я совершенно растерялась.
– Сейчас, – добавил Евгений. – Если вам удобно.
Неудобно: у меня руки грязные, и джинсы тоже, и в квартире беспорядок…
На беспорядок Евгений не обратил ни малейшего внимания, заложив руки за спину, прохаживался по комнате, останавливаясь то у одного, то у другого полотна. Их немного, с каждым разом все меньше – зачем писать, если это никому не нужно? Если раз в полгода все созданное-выстраданное-родное скупают чохом, не глядя, почти на вес. Колька даже смотреть не смотрит, приезжает, привычно целует в щеку, привычно сует в руку обернутую в скользкий целлофан розу, привычно достает из кармана конверт и спрашивает:
– Упаковала?
А я так же привычно отвечаю:
– Да.
Дальше – транспортировка, заботливо обернутые упаковочной бумагой и перевязанные бечевкой рулоны сгружаются в багажник Колькиной машины. И мы едем в ресторан, мы – это я и Колька, а рулоны так и лежат в багажнике, и я не могу отделаться от мысли, что им там плохо и неуютно… И даже когда Колька, поднабравшись, начинает приставать с дежурными поцелуями, а я дежурно отвечаю на них, из головы не идут картины.
Лазоревые «Бабочки», карминовые «Сны», черно-желтые, агрессивные «Джунгли»…
– Все-таки я прав, – наконец соизволил подать голос Евгений. – Вы талантливы. Сколько?
Он ткнул пальцем в ультрамариновую вязь «Дыма».