Руки закоченели, пальцы почти не шевелятся, а ног будто и нету. Надо выходить, согреться, но как, если она и пошевелиться-то не может?
Клякса впилась крохотными коготками в руку.
– Чего тебе? Не хочешь? Уходи. И ты меня бросишь, да? Все бросили, и ты тоже… а я вот умру, никуда не пойду и умру, вот прямо тут.
Дышать тяжело, нос заложило, и горло болит. Домой надо.
Домой нельзя, там Верка и отец, который будет кричать, а потом отправит в интернат, потому что Юлька ему совершенно точно не нужна. Никому не нужна, даже Кляксе. Та, вывернувшись из рук, спрыгнула на пол, заплакала громко и обиженно.
– Ну что ты? Иди сюда, иди ко мне. – Юлька протянула руку, а Клякса отпрыгнула, изогнула спину дугой, зашипела. В темноте круглые кошачьи глаза слабо мерцали.
– Не бойся. – Подыматься тяжело, задубевшие мышцы сводит судорогой, но Юлька встала.
– Я ж тебе добра хочу, глупая…
Шаг, стены кружатся, а в голове легко-легко, только очень сильно лечь тянет. Но сначала нужно поймать Кляксу, а та отскочила дальше. Ну ее, пусть идет куда хочет.
Котенок заплакал.
Нельзя, Клякса не понимает, что нельзя отсюда выходить и что Юлька не сделает ей больно.
– Иди сюда, ко мне, кис-кис.
Если любишь, то не бросишь… Дух сказал. Или она сама так решила? Мысли путались, а Клякса убегала. Но Юлька не отступит, она за ней пойдет, потому что она не такая, как остальные, она никогда не бросит. Никого.
По ступенькам вверх, споткнуться, но встать, а можно и не вставать, так, на карачках, даже сквозь перчатки камень царапает ладонь, а шрам чешется, сильно чешется. Клякса наверху, села черным пятном в желтом солнечном круге.
– Ну я тебя, дай только догоню!
День снаружи яркий и теплый, на памятнике белый налет инея, но все равно теплее, чем внизу, вот только сухой воздух пребольно царапает горло.
Тихо. Настолько тихо, что слышно, как камень трескается, разламываясь ледяными морщинами, и слабый ветерок шуршит листьями, и шелестят облака, медленно проползая по небосводу. Хорошо здесь. Можно посидеть, погреться немного и за едой сходить, деньги-то в рюкзаке остались, немного, но если на пакет молока и батон, то хватит.
Клякса свернулась калачиком, сунув лапки под тощее брюхо, распушила шерсть, прикрыла глаза и дышит часто-часто. Интересно, она будет молоко? Наверное, будет. Юлька вот что угодно съесть готова, но потом, позже, нужно немного посидеть и отдохнуть, а то голова кружится. И жарко. Как-то сразу и вдруг стало жарко. Это солнце лохматое, точно связанное из крученых мохеровых ниток, вдруг расщедрилось на тепло.
Только странно, что иней лежит на серовато-зеленом камне и не тает. Жарко ведь.
– Любовь – это эмоция-с. – Никанор Андреевич примостился на самый краешек стула, сгорбился, съежился, будто стесняясь того, что занимает много места, хотя сухопарая его фигура в огромном пространстве залы совершеннейшим образом терялась. – А эмоции не есть проявления разума.
– Неужто?
– Каждому человеку свойственно желать продолжения рода своего, однако же к делу этому, по моему разумению, следует подходить не с эмоциями-с, а с разумом, потому как только разум человека над животными возвеличивает. – Ижицынский племянник даже выпрямился, очочки на носу вновь перекривились, того и гляди и вовсе перевернутся. – Я и до дяди пытался донести эту мысль.
– А он не послушал? – уточнил Шумский.
– Увы, редко кто воспринимает мои идеи так, как надлежит-с. А ведь прислушайся он к голосу разума, то все было бы иначе. Я вот книгу пишу-с. – Никанор Андреевич стыдливо зарделся. – Про то, как надлежит к выбору супруга и супруги подойти, и намерение имею дядин-с пример привесть. Я ведь оттого с приездом медлил, что материалы подбирал про первый его брак.
Он вздохнул, скукожился еще больше.
– Вы ведь про это интересоваться изволили-с? Про Марию Петровну? Вартеньева в девичестве была, моя матушка-покойница говаривала, что красавица редкостная, и нрав хороший, и что поначалу думали, что Савелий Дмитриевичу повезло несказанно, он-то собою мало хорош… да и я, как видите-с… родовое, ижицынское, навроде бы-с гордиться надо, а иной раз в зеркало глянешь, и… – Никанор Андреевич расстроенно взмахнул тощей лапкой, поправил очочки, воротничок, жилеточку одернул. – Некогда переживал премного, на ухищрения разные шел-с, башмаки с высокою подошвой-с и прочие глупости.
Шумский сочувственно покивал, поерзал на кресле – жесткое, неуютное, да и в зале переменилось все, заголенные стены выглядели серыми, а белые проплешины там, где некогда висели картины с гобеленами, вызывали непонятную жалость.
– Все одно, жить тут не собираюсь, – пояснил ижицынский племянник. – Затратно чересчур. Нет, дяде следовало серьезнее относиться и к делам, и к выбору супруги. Я вот о Марии Петровне говорить начал-с, о том, что если с другой стороны глянуть, не через красоту и нрав, то род Вартеньевых, некогда известный, нынче пребывает в упадке-с. Петр Вартеньев, отец Марии Петровны, с юности слыл игроком, дуэлянтом и человеком «сильного характеру». Его супруга, урожденная Щуканьина, родила ему восьмерых детей, из которых выжили лишь трое. Уже следовало бы насторожиться, задуматься над дурной наследственностью.
Никанор Андреевич говорил ровно и спокойно, видимо, рассказывал не в первый раз, но все так же охотно, живо и даже радостно.
– И вот ведь что оказалось – не прошло и трех лет после свадьбы, как мой дядя переехал сюда. Признаться, разные сплетни ходили, и про то, что Мария Петровна сбежала, ревностью супруга измученная, и про то, что умерла. Ее родные-с как-то не больно интересовались, отец окончательно пристрастился к выпивке-с, а матушка-то после свадьбы в могилу сошла, от апоклексического удару. Не подумайте, я не для сплетен, – поспешил оправдаться Никанор Андреевич. – Для книги, для исследования-с, для примеру.
– Понимаю, для книги оно, конечно, важно.
– Вот-вот, видите-с, вы – человек разумный, а дядя, прошу прощенья, редкостным ретроградом был.
Где-то вверху громко хлопнула дверь, звук эхом прокатился по опустевшим коридорам, растворяясь в тишине. Ижицынский племянник скривился.
– Видите? Никакого почтения, никакого уважения к чужому имуществу. Только дай волю, разом растащат-с, разрушат все, что осталось. И ведь, думаете, я зря на сей факт ваше внимание трачу-с? Нет, не зря, оно наглядно, наглядно-с демонстрирует, сколь мало Савелий Дмитриевич в людях понимал-с, с прислугой-то и то управиться не сподобился… вот и женитьба его такой же неудачной получилась. Хотя достойным человеком был, достойным… а что до Марии Петровны, то ведь оно тоже понять можно-с, как быть, когда с супругою такая неприятность приключилась? Правда, я бы развод предпочел-с, конечно, поначалу хлопотно, но потом от многих проблем уберегло бы-с.