Отключившись, он запер телефон обратно в сейф, потер виски, прогоняя слабую тень головной боли, которая не замедляла проявлять себя после малейшего волнения, и позвал Светланку. Нужно разрядиться. Да и с новенькой пора что-то решать.
Маска жадности. Год 1901.
Дон-динь-дон. День. Новый день! Хороший месяц – апрель. Природа морщится, жмурится, хмурит по-детски опухшее личико, непонятно, то ли она заплачет, громко, истошно, то ли улыбнется наивной беззубой улыбкой. Хороший месяц.
А вот его подопечные апрель не любят, дикари, что с них возьмешь, ни тебе поэзии в душе, ни красоты в глазах, только и могут, что жрать, как свиньи. А они свиньи и есть, маленькие злобные поросята, и все ведь назло делают: то блох подхватят, то вшей, то заболеют чем-нибудь совсем уж непонятным, приходится на врача тратиться. А как тратиться, когда каждая копейка на счету? Это томные барышни в модных туалетах, которые в Попечительском комитете заседают, пусть себе вздыхают. Ах, сиротки! Ах, несчастные! Ах, недоедают! Принесут раз в год корзинку с пряниками и пирожными и полагают, что долг выполнили. А с него за каждую голову спрашивают! Вон, в том месяце пятеро подопечных померло, так жандарм чуть душу не вытряс. Как да почему? «Почему, – спрашивает, – у тебя, Степан, дети в обносках ходят? Почему в помещении не натоплено? Почему они у тебя все грязные и голодные?» А сам глазенками по сторонам так и стреляет, так и стреляет! Высматривает, вынюхивает, а все ради чего? Да нет ему, толстому и усатому, до поросят этих никакого дела! Ему бы нарушение какое найти и взятку выторговать. А что у иродов этих малолетних никакого уважения ни к одеже, ни к обуви – раз надел и, считай, пропало, жандарм понимать не хотел. Не напокупаешься ж на всех одежи, пущай что есть, то и носют. И дрова нынче дорогие, в своем кабинете он и то еле топит, где уж тут весь дом обогреть. Есть хотят? Так то ж растут, они постоянно есть хотят, сколько ты их, уродов, ни корми. Но ретивый жандарм все никак не желал внимать доводам директора, не желал, пока не заполучил в свой карман хрустящую синенькую купюру и корзинку с толстым гусем, домашней колбаской и крынкой с медом. Взяточник!
Сам Степан Афанасьевич ни разу в жизни до взятки не опустился, он – человек честный, все, что нажил – результат его упорного ежедневного труда. Трудиться он любил и умел, и домашних своих заставлял, и этих, свинят, которые только и хотели, что жрать да спать целыми днями. Нет, не выйдет, недаром его директором сюда поставили, он здесь быстро порядок наведет.
Должность Степан Афанасьевич занимал небольшую, но и немаленькую, в самый раз по нему – директор сиротского приюта. Семьдесят шесть оглоедов под его опекой пребывали. Семьдесят пять, мысленно поправил себя Степан Афанасьевич, вчерась один снова помер, не иначе – для того, чтобы ему досадить. Всех своих воспитанников директор знал в лицо и по имени и всех не любил. Ничего личного, просто где ж это видано, чтобы страна, государство на таких вот упрямых и толстолобых, не способных к пониманию прекрасного, на малолетних преступников деньги тратило? И большие деньги, по пяти рублев на человека в месяц только на еду, а ведь еще одежа, обучение, самого приюта содержание и ремонт. В год хорошая сумма набегала, но Степан Афанасьевич был хозяином рачительным, экономным, зря деньги не тратил: было бы на кого их тратить, все тут – брошенные да незаконнорожденные.
Еще когда он был толстопузым мальчиком Степаном, а не солидным мужчиной, к которому иначе чем по батюшке никто не обращается, учитель домашний рассказывал презанятнейшие вещи про Древнюю Грецию. Дескать, там обычай такой был, что всех увечных, калек и просто ненужных детишек в пропасть сбрасывали. Тогда мальчик Степка очень расстроился и долго переживал, так ему этих греческих детишек жалко было, а теперь понял: правильный обычай, сколько денег можно сэкономить, ежели его в России принять? То-то же, а приходится ему возиться с этими отбросами общества. Ну ничего, он быстро сумел дело к своей выгоде поставить.
Экономить Степан Афанасьевич с раннего детства обучен был, а дожив до почтенного сорокалетнего возраста, усовершенствовался в сей хитрой науке до невозможности. Втайне профессором себя считал и весьма гордился этим. А что, ничем его наука других не хуже, даже лучше, выгоднее. Сами посудите: ежели в месяц на одного человека положено по пяти рублей на еду тратить, а Степан Афанасьевич в рубль двадцать укладывается, значит, три рубля восемьдесят копеек – его. Ерунда, казалось бы, но помножьте эти три рубля с копеечками на семьдесят шесть человек? Семьдесят пять, вот, помер один, и он, директор, прибытку лишился. Но и без него в месяц двести восемьдесят пять рубликов выходит. А в год? Три тысячи четыреста двадцать! Плюс оклад его немаленький, плюс денежки, которые на одежду положены: скажем, надо купит свинятам по костюму, а он купит материи подешевле и попрочнее, жена его раскроит, а детишки уже сами себе и сошьют. Заодно пущай к труду привыкают, потом только спасибо скажут!
К труду своих подопечных Степан Афанасьевич приучал с особым старанием. И огородик свой их разбить заставил, где малолетки копошатся под присмотром Зинаиды. Хороший огородик, тоже копеечку приносит. Те, кто постарше – у купцов или мастеров знакомых подрабатывают. Его, Степанова, задумка, и начальство за нее хвалило его, дескать, он не просто сирот кормит-одевает, а и профессию им в руки дает. И дети целый день при деле, и мастерам хорошо – платят сущие копейки. Но копеечка к копеечке – и, глядишь, не один рублик за год скопился. Вон, своя доченька подрастает, скоро замуж отдавать, так хоть приданое собрать можно будет. Хотя жалко, жалко денег! Туда отдашь, потом сюда, а там, глядь – и сам уже нищий. К деньгам Степан Афанасьевич относился с огромным уважением, ибо хорошо понимал, что настоящая власть – не у людей, а у этих разноцветных бумажек с приятным запахом и у медных крохотулек– копеечек.
– Степанушко, можно? – Зинаида робко постучала в деверь. Степан нахмурился, вот дура-баба, какой он ей «Степанушко», только авторитет подрывает, сколько раз ей говорено было, чтобы не смела его так называть! Степан Афанасьевич он, так зови по батюшке и со всем уважением.
– Чегой надо?
Зинаида протиснулась в дверь осторожно, бочком, толстая корова. Жену Степан не любил, хотя женился с выгодой, уж больно хорошее приданое положил Зинин батюшка, ныне покойный, все боялся, что дочку его так никто за себя и не возьмет. Некрасивая она была, толстая, волосики жиденькие, лицо рябое, как яйцо у больной несушки, ко всему еще и глупая.
– Степнаушко, – завела свою волынку жена, – ты только не серчай, там Кириллу, молодшенькому, совсем худо стало, с животом, бедненький, вторые сутки мается. Я дохтура покликать велела. – Она уставилась на него своими глупыми коровьими глазами.
Дура! Дура, как есть! «Дохтура» он позвала, хоть бы выговаривать для начала научилась! Идиотка! А что доктору платить придется, так это ее не волнует?! Подзабыла, небось, науку мужнину, ну ничего, сегодня Степан напомнит этой жирной свиноматке – вон как разнесло-то, ни дать ни взять кадушка с дрожжевым тестом, того и гляди, через край перельется, – кто хозяин в доме.
Подумал, и на душе враз потеплело, особенно умилил его испуг в больших, по-коровьи беспомощных глазах жены: знала, небось, на что шла, когда врача вызывала. Степан Афанасьевич бил жену часто и со вкусом, а она только закрывала лицо толстыми мягкими руками да тихонько повизгивала. Еще отец Степана Афанасий любил приговаривать: «бей бабу молотом – будет баба золотом». Будет, будет, мысленно пообещал Степан, с неприязнью разглядывая блинообразное лицо Зинаиды, а то взяла, видите ли, волю – докторов вызывает.