– Добрый вечер, – голос у нее был тоненький, как колокольчик. Да и сама она была такая… Звонкая и хрупкая, словно ивовый прутик, прикоснись – и он согнется, лаская ладонь гладкой корой, отпусти – вновь выпрямится.
– Добрый. – Алексей почувствовал, как слова застряли в горле. А глаза у нее карие, темные-темные, почти черные, и смотрит так, что… В голове опять стало звонко и пусто, только где-то рядом с сердцем грузно заворочалась пиявка-мысль…
– Что-то случилось?
Какое испуганное у нее лицо! Щеки горят, рот приоткрыт, а маленький язычок то и дело облизывает губы, то верхнюю, то нижнюю, так и мелькает.
– Случилось.
Ну же, Алексей подзадоривал сам себя, ведь все решено, один шаг, слов не надо! Он потом все скажет, обязательно. Рука сама закрыла дверь и задвинула засов. Теперь не вырвется.
Не вырвалась. Она сопротивлялась до последнего, рвалась из его рук, выскальзывая, как юркая маленькая рыбешка, выгибалась, словно тот самый ивовый прут со скользкой маслянистой корой, царапалась. Плакала. Молила. Пусть! Так даже лучше. Теперь он – ее хозяин, полностью и навсегда. На ее теле останется невидимое клеймо, оставленное его руками, в конце концов, он заслужил свою награду.
Закончив, Алексей не ушел сразу. Зачем, куда спешить, теперь это его дом, его логово и его самка. Вот так! Что там Владимир Иванович говорил? В каждом человеке дремлет зверь? Пускай! Пускай он у других дремлет, а у него зверь проснулся, и это просто замечательно. А Она боится его, забилась в угол и пытается прикрыться остатками платья. Пусть боится, этот глубинный животный страх – именно то, что ему нужно. Он сам не заметил, как уснул.
А проснулся связанным и с кляпом во рту. Алешка попытался было освободится, но тот, кто накрутил эти веревки, был хорошим специалистом своего дела. Лешка только и смог, что голову повернуть. Этого хватило, чтобы увидеть Мартына. Тот сидел на простом деревянном табурете, аккурат напротив кровати, на которой валялся Алексей. В одной руке Мартын сжимал привычную фляжку, в другой – трофейный портсигар.
– Ну, здравствуй, голубок, крепко ты спишь, однако!
Алексей собрался было ответить что-нибудь, не так уж важно, что именно, но из-за кляпа получилось лишь невнятное мычание.
– Мычишь, – печально заметил старый тракторист, – мычишь, а не телишься. Я уже заждался, когда ж ты, наконец, смелости наберешься. В мое время хлопцы куда решительнее были, да и осторожнее, потому и до седых волос доживали. – Мартын со смаком затянулся самокруткой, по хате поплыл вонючий сизый дым. – Небось, спросить хочешь, что произошло? Или нет? Неужто сам догадался? Да где тебе, ты ж у нас идейный, а это, считай, умственный инвалид. Только дурак за идеями гоняться может, как ошалелый пес за старой шапкой. Рассказать тебе? Или так оставить, как есть, одним дураком больше станет, дураком меньше – помрет, то есть, – не велика, однако, потеря. Ладно, слушай.
Мартын прихлебнул из фляжки, довольно хрюкнул и продолжил рассказ.
– Я ж Марысиного отца хорошо знал, служил у него, работал, значит. Это на моем горбу он свой дом выстроил, моим потом все поля его пропитаны! Работал, себя не жалеючи, получал медную копейку, но и тому рад был. Я – человек честный, что заработал, то и мое, своей землицы не было, а так – какой-никакой, а прибыток. Он и жену мою к делу приспособил, опосля, когда дочка подросла, и ее в дом взял, работы хватало. Я, дурак, радовался: там копеечка, тут копеечка, глядишь, и рублик набегает. Там еще один. И работаем все вместе, одной, значит семьей, – Мартын пьяно хохотнул. – Одной семьей… Дочка у меня красавица была, не чета Марыське, кошке драной, вот Марыськин папаша, мой, стало быть, хозяин, и положил на нее глаз, не буду врать, что силой он мою дочку взял, но… Много ли надо, чтобы бабе, молодой и глупой, мозги задурить? Вот то-то и оно! Я ничего и не узнал бы, если б Фроська не забрюхатела, молчала, стерва, до последнего молчала, только когда живот на нос полез, виниться начала. Мать – в слезы, я – за ремень, Фроська мигом и выложила, кто папаша. Я прям поседел весь, потом пошел к нему: сумел такое сделать, пусть и ответить сумеет. И мог бы ответить, овдовел он к этому времени, можно было по-людски все сделать. Я так и предложил. А этот ирод только ухмыльнулся в усы и ответил, что с каждой потаскухой под венец идти – много чести, и, если я свою дочку не уберег, то сам виноват, и нечего на чужие плечи вину перекладывать. Ну, и на дверь мне указал. «Убирайся, – говорит, – и чтобы ноги твоей больше на моем дворе не было. И баб своих забирай». Хотел я по старинке справиться, красного петуха ему во двор ночью подпустить, и дело с концом, так нет, догадался, старый хрыч. Тем же вечером меня целая ватага встретила и так оприходовала, что я месяц лежал, не то что подняться, пошевелиться не мог. Думал, все: день-два – и на тот свет отойду, ан нет, выжил, есть на свете высшая справедливость. Фроська-то моя, когда в нее бабы вясковые пальцами тыкать начали, не выдержала, пошла в сарай ночью, вожжи на стропила забросила и удавилась. Ни дочки, ни внука, черт с ним, что байстрюк, но своя ж кровь, вырастили бы как-нибудь. Вот.
Мартын вздохнул, тяжко, словно заново переживал события тех дней.
– Я ж дочку ни похоронить по-человечески не сумел, ни в церкви отпеть. Самоубийца! Да и жена моя скоро за Фроськой в могилу сошла, остался я один на этом свете. Остался, чтобы отомстить. Я ж ничего не забыл. Ничегошеньки! Кто, как ты думаешь, председателю написал про кулаков этих? И указал подробно, где они зерно от советской власти прячут, где скотину держат, которую в колхоз отдавать нужно? Я! – Мартын ударил себя кулаком в грудь, и сам от этого удара покачнулся. – Их забрали. Скажи ты мне: расстреляли их али просто в ссылку отправили? Лучше бы в ссылку, так, чтобы старик этот и его сынок придурочный медленно помирали, чтобы Мартынову Фроську вспомнили, которой, считай, они собственными руками петлю на шею накинули. Вот. Что мычишь, как телок? Хочешь знать, при чем тут ты? Ох, дурак, и где ж вас таких воспитывают? Ну ладно, слушай, коль сказал «А», то нужно говорить и «Б». Видишь ли, чекист, не мог я спокойно жизнь доживать, пока их проклятый род по земле ходит. Мой-то они под корень извели! Я ж, когда письмо писал, надеялся, что их всех под одну гребенку, возьмут ан не вышло: Марыся осталась. Чего ее пожалели, ума не приложу, однако ж, и дом оставили, и хозяйство какое-никакое. А я, как ее вижу, все свою доченьку вспоминаю, прям извелся. За что такая несправедливость, Фросенька моя в могиле, а эта курва живет – и хоть бы хны!
Тут ты появился, увидел Марыську и пропал. С чего – не пойму, она ж тощая, чернявая, как кошка облезлая, и глянуть не на что. А ты прям сам не свой становился, когда ее видел. Любовь зла, верно люди говорят. Смотрел я на тебя, смотрел, и как-то все, поверишь, само в голове сложилось, будто подсказал кто. Тот наш разговор… ты не подумай плохого, я от чистого сердца советовал, хотел поглядеть, что ты за птица, чем дышишь, сумеешь устоять перед искушением али нет? Не сумел. А если бы сумел, тогда, может, и я успокоился бы. Значит, не судьба…
Хороший у тебя револьвер. Трофейный? Конечно, трофейный, куда тебе самому такое оружие купить. Небось, пришиб врага советской власти, а револьверчик себе оставил, на долгую память. Только зря ты это – оружие, оно долго руку хозяйскую помнит, мстит потом. Думаешь, я ерунду говорю? Сам посуди: пуля тебя из этого самого револьвера и прикончит. Так-то!