Костя – убийца. Он сам признался, что убийца.
– Сколько их было?
– Пятеро… шестеро… не помню, Яна. Я ничего не помню.
– А зачем? Ради денег, да?
Ради составленного мною завещания, которое вдруг стало приговором. Сначала Наташе, потом Даниле, заодно и мне… и все мое имущество, движимое и недвижимое, достанется Костику. Лучший друг и хитрый враг. Но почему он выглядит настолько растерянным?
– Деньги? При чем здесь деньги? Нет, Янусь, ты… ты не понимаешь. Денег не надо… нет, надо, всем надо, но ведь я зарабатывал. Я хороший врач, я очень хороший врач. Я мог бы уехать, ведь приглашали же… Франция и Швейцария… даже Америка. А я остался, я не хотел, чтобы только за деньги, я помогать хотел. Людям помогать. Понимаешь теперь?
Не понимаю и не хочу понимать. Я совсем потерялась. Запахи, цвета, вкусовые ощущения – это все, оказывается, не важно, мир совсем другой, мир больной и сумасшедший, и способность к восприятию этого безумия лежит за гранью ощущений.
Равно как и за гранью разума.
– А получилось, что, помогая, я начал задумываться. Добро и зло… белое и черное. Делай что должно, и свершится, чему суждено. Знаешь, я ведь поначалу и вправду верил, что творю добро, в то, что не важно, кто перед тобой, ибо все в равной степени заслуживают помощи и участия.
– А на самом деле?
– На самом деле сегодня к тебе привозят бритоголового мальчика, избитого и несчастного, и ты жалеешь, тянешь его, шьешь, радуешься, видя, как он выздоравливает. Чувствуешь себя почти Богом и даже больше – ты сохранил жизнь человеку. А спустя неделю привозят девочку, изнасилованную, избитую, почти потерявшую связь с реальностью, потому как в вымышленном мире ей спокойнее и нету боли. И узнаешь, что девочку эту насиловали и избивали бритоголовые мальчики, одного из которых ты вернул к жизни своими собственными руками. А за что они с ней так? За то, что нерусская. Или иногда бывает, что не девочку везут, а тоже мальчика, тоже молодого, но с раскроенным черепом, многочисленными переломами и обширными внутренними повреждениями, и вытащить его не получается. Он умирает. За то, что нерусский, – умирает. А потом привозят скина, и приходится, наступив себе на горло, лечить. Милосердие… к людям, мать их, милосердие. Неотъемлемое право врача.
Костик горел гневом, мой незнакомый знакомец, недружелюбный друг, человек, который собирается убить меня во имя каких-то высших, недоступных пониманию идей.
Убьет, непременно убьет. Свидетелей убирают, и Принц не поможет, Принц Костика считает своим.
И я считала. А он на самом деле ничейный, чужой-чужой человек.
– А если они – уже не люди, если, отвернувшись, уступив смерти то, что должно, я привношу в этот мир больше добра, чем спасая жизнь никчемному, агрессивному, тупому существу, которое формально относится к тому же биологическому виду, что и я?
– Демагогия.
– Злишься. Ты всегда злишься, когда чего-то не понимаешь. Ты, Яна-Яночка-Янина, моя плата и мое наказание. Вот что мне с тобой делать? А с собой что?
– Убить, наверное, как этих мальчишек.
– Мальчишек? Несчастных деток, которые всего лишь запутались, но непременно поняли бы, осознали глубину совершенной ошибки, раскаялись бы? Так?
– Примерно.
– Нет, не так. Из волчат вырастают волки, и если в шестнадцать лет он – тварь и ублюдок, то к двадцати, и к тридцати, и к сорока вряд ли что изменится. И знаю. Я видел таких, повзрослевших и… – Костик вытер пот. – Их боялись, собственные родственники боялись и ненавидели, приходили ко мне, спрашивали, а надолго ли в больнице… а потом они радовались их смерти, ведь, по сути, смерть мучителя – избавление. Болезненное, потому что о погибших родичах надлежит горевать, но в душе все равно радость, понимание – боль пройдет, забудется, наступит мир и покой.
– Неужели?
– Да, Яна. Ты мне не веришь, ты думаешь, покой – это плохо, хотя на самом деле ты, обитая в своем долбаном мире, в фарфоровой шкатулке придуманных бед, настоящих-то не видела.
Не видела. Я ничего не видела. Я боялась смотреть и думать, боялась жить, и за это наказана. Данилу жаль, он глупый мальчишка, не тварь и не ублюдок, и Костик это знает. Но знание не остановит, потому как что бы там Костик ни говорил о высоких целях, но дело не в высшем благе, дело в моих деньгах.
В жадности и зависти.
В людях.
– Ян, я до сих пор не знаю, как все это получилось, – Костик сел на стул, так, чтобы видеть меня. – Веришь, не помню, ничего не помню… я ведь только думал… первый самый когда. Его с переломом привезли, открытый, кость раздроблена, операцию делать пришлось… сначала плакал, а как от наркоза отошел и понял, что все в порядке, принялся сестер доводить. На всех матом орал, и на жену свою тоже, она ласковая такая, вежливая, постоянно извинялась за него… плакала сильно, я утешал… возрастное, пройдет… успокоится… перебесится.
Костик сглатывал слова. Нервничает. И золотой браслет часов дергает постоянно.
– А потом он обозвал меня… Этот моральный уродец, которому я помогал, меня же опустил! И ржал как ненормальный при этом. Я тогда подумал, что если б не перелом, если б что серьезнее, и он взял бы да подох на операционном столе, то кому было бы плохо от этого? Никому. Всем легче стало б…
– И ты его убил?
Костик замотал головой.
– Я не помню, Яна! Не помню я! Я в детстве лунатизмом страдал… перерос… а тут как-то за рубашкой в шкаф полез, а там паспорт. Чужой. На имя этого урода. Я вернуть хотел, подумал – случайно… вернее, я хотел думать, что случайно, а прихожу – говорят, пропал.
Он всхлипнул и снова дернул браслет, а тот не выдержал, порвался, и часы, соскользнув с запястья, шлепнулись на пол. В стеклянно-зеркальной пыли появились золотые ноты.
– И следующий тоже. Открываю тумбочку, а в ней чужие права… и фотографии. Мертвый парень, видно, что мертвый, а я его знаю, он тоже в больнице был, его собака покусала, я швы накладывал… я… я не убивал. Я не помню, как убивал!
– Успокойся, – от моего прикосновения Костик вздрогнул, подался назад и едва не свалился со стула.
– Нет, Яна. Я виноват. Я хотел, чтобы они умерли, и убивал. А не помню – это разум защищается… я узнавал, бывает такое, что не помнишь. Я – маньяк, Ян. Убийца. Псих. И я не знаю, что мне делать. Когда ты позвонила, когда сказала, что знаешь, я… я думал – решилось. Ты уже позвонила в милицию, верно?
Я покачала головой.
– Кому ты рассказала об этом?
Никому. Ни единому человеку. Молчать… назвать имя… чье-нибудь, не важно чье… поздно. Костик понял, по глазам его вижу, что понял.
– Ян, я не могу так больше! Это пытка, каждый день… открываю и думаю – кого я вчера убил. Или позавчера… или раньше… убил и не помню.
Костиковы руки на моей шее, тонкие пальцы, нежные пальцы, чуткие и ласковые.