– Дерьмовая рана, командир, – пробормотал Гаврик. И улыбнулся. – Н-не должно было так… н-неправильно. Крест защищал… крест меня… защищал… я не спасал… никого… даже собак… чтобы жить… хотел жить. А… д-доктор… откуда?
– «Скорую» вызывайте, – это Ористов, откуда он тут взялся? На лавочке сидеть надоело, что ли?
– Быстро «Скорую»! Умрет же!
– У-умру, – согласился Гаврик. – В-в-твоей х-хате ум-мру… эскулап х-хренов. З-зря мечешься. Эт-то ты, к-командир, вин-новат… з-зачем д-догадался? А п-пацан м-молодец. П-правильно сыграл, п-по-честному… м-моя очередь б-была с-стреляться. Р-рус… т-ты крест ему отдай… п-подарок… н-на память от р-родственника…
Он прожил еще пять дней. Четыре операции, прозрачная пуповина капельницы, тонкие нервы проводов, размеренный стрекот механической утробы и врожденное Гавриково упрямство. До самого последнего момента он находился в сознании, вот только показания давать отказывался. Четыре дня. А на пятый сам попросил приехать, но условие выдвинул.
– Последнее желание, командир. Не принято отказывать.
– А если откажу?
– Тогда до свиданья. Но не откажешь. Ты добрый. И любопытный, – Гаврик улыбался, теперь почти постоянно улыбался, словно желая показать, что ему все нипочем. И шутил. И имел право на последнее желание.
Места в палате было немного, еле-еле вместились все, согласно Гавриковому списку.
Константин Сергеевич – серьезный, деловитый, в зеленом халате хирурга, совсем не похожий на полусумасшедшего типа, который был тогда, на лестнице.
Яна Антоновна – можно просто Яна – белый костюм и темные очки, то ли имидж поддерживает, то ли прячется. Скорее уж второе.
Данила. От тетки не отходит, на Гаврика смотрит так, что будь Русланова воля – выставил бы пацана из палаты от греха подальше.
Гурцев, следователь. Недоволен присутствием посторонних, но терпит, и правильно: дело есть дело, раз уж так получилось, придется терпеть.
Сам Руслан. Зеркала нету, не понять, как со стороны выглядит, хотелось бы, чтоб солидно, с профессиональной выдержкой, а на самом деле на душе – темнота и тошнота.
– День добрый, – Гаврик пошевелил пальцами, попытался сжать в кулак, но, видно, сил не хватило. – Ну, давайте знакомиться… хотя, наверное, вы знакомы уже, правда, Данька? И с тобой, командир, тоже… и с тобой, Гурцев. Ты уж извини, что я так, хочется напоследок по счетам заплатить.
Он прервался, облизнул губы, задышал вдруг тяжело и быстро, в такт зеленой линии на черном мониторе машины. Что она поддерживала? Сердцебиение? Дыхание? Саму жизнь в тощем Гавриковом теле? Руслан не знал, просто вдруг испугался, что Гаврик умрет, вот здесь и сейчас.
– Скоро подохну, – ответил тот. – Уже. Недолго. Вчера еще думал – выберусь. А сегодня все. Больно мне. Уйти хочу. Не отпускает. Крест не отпускает. Наверное, пока не покаюсь. Ненавижу каяться. И говорить тяжело.
Снова пауза, все молчат, в зеркальных плоскостях Яниных очков – искаженный мир палаты с узким потолком и кривой кроватью.
– Ты, командир. Ты рассказывай. А я помогу. Объясню. Давай, Руслан. Пожалуйста. Не тяни. Больно.
Больно понимать, что человек, с которым ты столько лет работал рядом, не одно ведро водки выпил, которому не один секрет доверил, который если и не друг, то почти друг, а иногда и ближе, – что этот чертов человек на самом деле убийца и скот.
– С-скотство. Так? И сволочь я. Правда. Но все равно, не тяни. Я… я помогу. Я начну, а ты продолжишь, хорошо? – Гавриковы глаза – второе зеркало, но смотреться в него тошно. – Мой дед, Олег… меня в его честь назвали. Он долго жил. Хороший человек. Неудачник только. Сирота. Детский дом, потом завод… всю жизнь завод. А он умный, он учиться хотел. Он даже на пенсии учился. Французский сам… и испанский тоже… врачом мечтал, а на завод… деньги нужны… один же… потом отец мой, тоже на заводе… как дед… трудовая династия.
Гаврик перевел дыхание.
– И меня туда же. Квартира однокомнатная… и ту еле выбили. Жизни никакой. Зато поступил… дед радовался… сказал, что я – в него пошел, талантливый. И крест подарил.
– По нему ты и понял, что являешься родственником Укревич Яны Антоновны? – уточнил Руслан, не для себя – сам он уже все понял – для других.
– Да. Понял. В «Поиске» подрабатывал. На квартиру… двухкомнатную… чтоб не было, как у родителей: дед, они и я за перегородкой. З-забавно вышло, самого себя найти… я думал – совпадение… крест – это же не доказательство… копать начал… истории сопоставил.
– И выяснил, что твой дед Олег – тот самый пропавший во время войны ребенок Ольги Павловны Озерцовой?
– Умный. Ты, к-командир, всегда умным был. Выяснил. Доказать сумел бы… он потерялся на вокзале, а потом в больницу попал, которую эвакуировали… и в детдом. Дальше ты. Говори. Устал, – Гаврик прикрыл глаза, не спит – отдыхает.
Говорить, а о чем говорить-то? Яна Антоновна сняла очки и тихо спросила:
– Почему вы ко мне не пришли? Я ведь искала…
Пришли, когда я почти свыкся, слежался с темнотой, нашел такую позу, в которой не больно, только холодно, но это даже хорошо: холод не позволял сознанию соскользнуть в бездну, очищал и приводил мысли в порядок.
Странные это были мысли, до невозможности странные. Я вспоминал свою жизнь, день за днем, в деталях и мелочах, вроде рассыпавшегося табака, белого пера из подушки да скатерти, отобранной домоуправом. Оксанино лицо вспомнилось, сразу и вдруг, и следом – понимание того, что упустил ее по гордости своей и недомыслию.
Не пара она мне… я ей не пара, а Никита любил, хоть кого-то в этой жизни он любил, и уже тем намного лучше меня.
Прощать или проклинать Озерцова я не стал, ибо первое было не в моих силах, а второе – он и так уже проклят, приняв из моих рук крест. Так пусть же свершится то, чему суждено.
Постепенно мысли становились все более путаными, будто чужими и силой вложенными в мою голову. Зато они отвлекали от боли. И я покорно путешествовал по закоулкам памяти до тех пор, пока не раздался звук шагов и следом скрип отворяющейся двери.
Хоть бы смазали, право слово.
Приказали встать, а у меня не вышло. Я и пошевелиться-то сам был не в состоянии, даже испугался, что прямо тут пристрелят. Хотелось бы взглянуть, что там, снаружи, вдруг уже весна ощущается?
Подняли, поволокли вверх по лестнице. Больно и неудобно, я пытался идти сам, но ноги не успевали, ударялись о края ступенек, и пришлось прикусить губу, чтоб не застонать от боли.
Двор-яма, охристо-желтые стены, в разводах и трещинах краски, вздымаются вверх, сходятся над головой. Тяжело смотреть, голова моментально начинает кружиться, и кашель рвет грудь, зато если руками опереться на стену, то вполне могу стоять.
– Молодец, – к чему-то сказал Гришка, отворачиваясь. – Никита Александрович, мы это, готовы.