Выбираешься из постели. И Кэтти спешит принести воды. Сама же держит кружку, потому что твои руки дрожат. И снова стыдно.
– Все хорошо, – говорит она, обнимая тебя сзади. И прижимается щекой к спине.
Теплая. Живая. А ты – мертвец. И смешно было думать, что когда-нибудь ты станешь живым. Вообразил себя свободным… дом у моря.
Маяк. Башня из темного камня, вросшая в скалы или, напротив, из скал выросшая. Море. Ветра. Тишина. Редкие шторма и частые чайки. Зима, заглядывая в гости, нашептывала бы сказки голосами бурь. Весна смеялась бы капелью… лето, осень. Слишком много для такого, как ты.
– Ты уедешь, – сказал Абберлин, накрывая рукой обе рыжие ладони. – Скоро. Пока не уедешь – не выходи из дому. Не открывай дверь никому.
А если все не так и плохо? Что есть сон, как не фантазия разума на заданную тему? И лицо, увиденное тобой, ничего не значит. Ты просто встретил человека в неудачное время, вот и…
– Ты уедешь. Я купил дом… вот-вот куплю. Для тебя. Берег моря, как ты хотела. На море стоит взглянуть. Оно приносит успокоение. Осенью с неба льется вода, и море дрожит. Оно глотает каплю за каплей, неспособное напиться. Вода горькая. И едкая. Если плеснуть на рану, обожжет. Зато и рана не воспалится. Глаза умывать не стоит…
Кэтти слушает. Не отпускает.
– Там будет сад. Вообще-то у моря не очень хорошая земля. Я не знаю, вырастут ли там цветы. Вообще ничего не знаю про землю и дом. Своего как-то не было.
Теплое дыхание щекочет спину. Успокойся, Абберлин. Не пугай ее. Не впутывай.
– Я не поеду без тебя, – шепчет Кэтти.
– Поедешь. Так надо.
Так лучше для нее. Шанс на жизнь. Пусть сложится. Ты уже мертвец, так не тяни ее за собой в могилу. Дай ей дышать.
– Еще на твое имя откроют счет. Все деньги не снимай, но процентов на жизнь хватит. На дом и на все…
– Дорого платишь? Понравилась, да?
Она злится. И отталкивает тебя. Пытается ускользнуть, но ты научился предугадывать ее движения. Хватаешь, крепко, но осторожно, опасаясь причинить боль.
– Я скоро умру, – ты произносишь это тихо. – А если и выживу, то… от меня лучше держаться подальше.
– Бросить?
Нахмуренные брови. Поджатые губы. Острый подбородок и ямочки на щеках. А веснушки поблекли, и рыжие пряди тусклы, печальны.
– Ты что, думаешь, что если Кэтти – шлюха, то совести у нее совсем нету? Или что она только трахаться умеет?
– Не говори так про себя.
– Да ну? А как говорить? Ты мне подачку в зубы и подальше, а сам, значит… сам… – Она расплакалась и, вцепившись в шею, давясь слезами, заговорила: – Ты же дикий. Совсем. Я думала, что злой… а ты раненый… и никто не видит… прячешься ото всех. А я не хочу, чтоб от меня тоже. Кэтти не такая. Она не… не тварь… из чистеньких… ты про нее говорил во сне.
– Что говорил?
– Все! Мэри… лилия… цветочек, значит. А она тебе от ворот поворот. На хрена ей ты? Замужняя, а шлюха… Я хоть честная! Не… не пряталась. Какая есть, такая есть. И я тебя не брошу! Ненужная стала, так… так вернусь. Туда, где место… таким, как я, место… а ты живи себе! Тут… там… плевать…
Ее слезы на вкус как морская вода. И влажные щеки мягки. А у тебя нет слов рассказать правду, потому что Кэтти не поверит. И никто не поверит.
Тебя ведь считают безумцем, Абберлин. И наклоняясь к самому ее уху – розовая раковина с каплей-серьгой, – ты шепчешь:
– Если ты вернешься, мне придется тебя убить.
Ты еще долго успокаиваешь ее, уговариваешь, то рассказывая про дом и рассвет над морем, когда солнце выныривает из волн, то нашептывая ирландскую колыбельную.
И Кэтти засыпает. Она держит во сне твою руку, словно боится, что ты сбежишь именно сейчас.
Подло, Абберлин.
И справедливо в отношении тебя.
В конце концов, ничего не решено. И ошибка возможна. Ты проверишь, потому как не привык отступать. Но пока есть несколько минут тишины. Бездействия.
И рыжее солнце в твоих руках.
Продать камни оказалось сложнее, чем я думал. Те, к кому я обращался, живо интересовались историей, восхищались размером, чистотой, но истинную цену давать не желали, утверждая, что она возможна лишь после огранки.
– Берите сколько получится, – сказал Абберлин во время нашей очередной встречи.
Он был хмур, я бы сказал – обеспокоен.
– Но это не половина даже! – Я попытался воззвать к его здравому смыслу, хотя следовало подумать, что у Абберлина он отсутствует напрочь.
– Мне надо ее увезти.
– Почему?
Признаться, мне было любопытно взглянуть на ту, что достучалась до сердца Абберлина. Похожа ли она на мою Мэри? Не на нынешнюю, отстраненно-холодную, а на прошлую, с ее озорной улыбкой, хрустальным смехом и нежными очами, в которые я готов был глядеться вечность.
– Док… я хотел вас спросить про пациента… особого пациента.
Абберлин потер глаза. Мешки и яркие ленты сосудов выдавали, что нынешнюю – или не только нынешнюю – ночь он провел без сна. Неужели вернулись кошмары?
Мне казалось, что Фредерик отдал их мне.
– Гм, – отвечать, несмотря на дружеское мое отношение к Абберлину, следовало крайне осторожно. – Ты же понимаешь, что я не могу обсуждать дела пациентов с…
– С другими пациентами?
– С кем бы то ни было. Болезнь – не повод для сплетен.
– А если дело серьезное? – Он подался вперед, упираясь острыми локтями в столешницу. – Если это… он? Мужчина среднего роста. Крепкого телосложения. Смуглый. Темноволосый.
Расплывчатое описание. Но стоит ли отрицать возможность? Абберлин верит мне.
Врать другу?
Пациенту. Врагу.
– Я понимаю, – продолжал Абберлин, – что у меня нет доказательств. А если и будут…
Не будет. Мой несчастный друг обречен ловить тень в черной комнате. Он вздыхает и прижимает локти к бокам, наклоняется, почти касаясь лбом скатерти. И в этой позе, униженно-одревесневшей, мне видится готовность умереть.
Сказать? Но что? Подтвердить эти расплывчатые догадки, направив Абберлина по иному следу? Нет. Не сейчас. И я отвечаю то, что должен:
– Извини, но я не имею права.
Ухожу. Чувствую спиной его взгляд. И с трудом сдерживаюсь, чтобы не обернуться. В этом взгляде мне видится совсем иной интерес.