– Ничего. Мы жили. Одна большая дружная семья. Тетушка – главная, за ней матушка и отец, потом я с Анечкой, ну и Танька с Ольгой, естественно. Слушайте, но если это не она, в смысле, не тетка, тогда кто?
– Понятия не имею. Но обязательно выясню.
С Кузькой Анечка столкнулась во дворе. Ее ждал. Стоял, расхлястанный, жевал размокшую сигарку и сквозь зубы плевался. Ну точь-в-точь верблюд. Рожа у него тоже верблюжья, с мягкими отвислыми губами, печальными глазами и щетиной на подбородке. Кузька нарочно не бреется, впечатленье производит.
– Чего надо? – спросила Анечка, раздумывая над тем, куда бы прогуляться. Можно и с Кузькой, пусть порадуется.
– Побазарить, – он перекатил сигарету в угол рта и, пустив на губу пузырик слюны, шумно всхлипнул. – Про Капуценко. Это ж твой братец ее пристукнул?
– Чего?
– Того. Пошли, – Кузька выпятил локоть, давая Анечке возможность вцепиться, каковой она и воспользовалась, лишь поинтересовавшись:
– Куда идем?
– Да недалече, – неопределенно ответил Кузька, выплевывая измочаленный огрызок сигареты.
И вправду недалеко вышло. На собачьей площадке днем было пусто. Поблескивали талым инеем щиты и лесенки, виднелись на песке отпечатки лап, а на вкопанных в землю шинах – следы зубов.
– Я с Джором сюда прихожу, – похвастал Кузька, кидая рюкзак под лесенку. – Он у меня умный.
Может быть, а хозяин – точно дурак дураком.
– Чего ты про Сережку трепал? – Анечка садиться не стала. На площадке ей было неуютно: разгулявшийся ветер забирался под куртейку, холодил живот и спину, дергал за волосы, склеивая их неряшливыми прядками. Вот тебе и «три погоды», одной не выдерживает.
– Я не трепло. Я говорю как есть. Думаешь, следак не допетрит? Дядь Вась хоть и сонный, а умный.
– Ты его знаешь?
Кузька пожал плечами и, вытащив очередную сигарету, уже мятую, сунул в рот.
– Ну знаю. Сосед мой. Нормальный мужик. Вась-Вась кличут.
– И этот твой нормальный мужик думает, что Сергей убил Капуценко? Да на кой ему?!
Сейчас Кузька молчал долго, глядел куда-то вбок: Анечка тоже повернулась. Ничегошеньки. Ну кусты с облетевшей листвой, ну дамочка в красном пуховике таскает по траве унылую болонку. Ну трубы виднеются городские, пышут паром.
Ерунда какая.
– Если не он, то кто? – выдал Кузька. Ох идиот! Идиотище просто! Анечка собиралась высказать всего, что думает, но Кузька опередил. – Сама подумай. Капуценко за ним ходила, точно приклеенная. И подружка ее твердит, что она на свидание с братцем твоим отправилась…
– Она чего хочешь скажет, лишь бы Сережке нагадить.
– Не знаю… Ань, ты осторожнее, ладно? Она ж не с потолка про то свидание придумала!
Ой, да эта парочка – чушки крашеные! – и не такое могли придумать. Им примерещилось, а теперь, значит, Сережке страдать? Хотя… Анечка вдруг застыла. Конечно! Как ей сразу в голову-то не пришло? Если Сергея обвинят в убийстве, то точно не отпустят в Англию. И вообще никуда не отпустят. И тетечка, заподозрив неладное, его в стороночку-то отодвинет.
Тетечка у нас брезгливая.
– Чего он тебе еще рассказал? Следак твой? – Анечка придвинулась вплотную к Кузьке – воняло от него ядреным потом и дешевеньким дезиком. Анечка постаралась не морщиться.
– Ну… сказал, что если убили, то мотивчик был. А я вот думаю, какой мотивчик?
– Какой? – эхом повторила вопрос Анечка, поглаживая скользкую куртку. Дешевенькая. Кожа на трещинах и ямках, словно оспой побитая, и шов крупный, но на дрянной нитке, вон уже расползаться начал.
Кузька – парень симпатичный где-то, но неухоженный. Жаль.
– Ну… если она за ним ходила, – Кузька обнял Анечку и говорил почти в лицо, дыша сигаретами и мятной жвачкой. – Значит, могла чего-то видеть. Чего? А того, что Таньку убили! И что убил ее Серега. И если так, то Капуценко решила его шантажировать…
А ведь складно выходит. Дурак дураком, но как сочиняет! Анечка мысленно замурлыкала от удовольствия. Небось тетечке не понравится такое слышать.
Но если найдется козел отпущения, то… то ничего страшного. Всегда все можно повернуть! И чтобы не повернуть, тетечка станет с Анечкой дружить. Куда она денется?
– Знаешь, ты очень красивая, – с придыханием прошептал Кузька.
– Знаю, – ответила Анечка, выворачиваясь из объятий.
Степушка нервничал. А когда нервничал – потел. Совершенно бесстыдно и нелепо. Его полное тело превращалось в сальный бурдюк, мельчайшие поры которого сочились жиром. И он пропитывал одежду, приклеивая жесткую рубашку к лопаткам и животу, сочился по позвоночнику и хлюпал в подмышках. Еще пот выступал на лбу и даже за ушами.
– Спаси и сохрани, – пробормотал Степушка, крестясь. Отражение его в витрине дернулось, словно бы огладило глянцевый бок манекену.
У Марьянушки бока мягкие, сдобные, со следами от кружева и темной сыпью родимых пятнышек. Горячая она, податливая и тут же строгая. Руки шелушащиеся, а коготки кожу так и корябали, так и корябали…
Степушка зажмурился, отгоняя чудесное видение: грешен. Как есть грешен, но ведь он, человек, слабонький. И счастия желает. И кому дурно будет от счастия его? Никому. А тот, другой, который счастие это купюрой подкрепит, он небось куда страшнейший грех совершил.
И искупить его жаждет. А Степушка поможет, наставит словом на путь истинный и тем самым спасению душеньки чужой поспособствует. Благое дело, как есть благое.
А вот и вокзал. Вынырнул из-за угла приплюснутой каменюкой, чем-то на шляпу похожей. Расходятся в стороны стеклянные крылья, сияют грязноватым осенним солнышком, заслоняют людей. Грохочут поезда, сиплыми голосами переговариваясь. Гудят рельсы. Кричит народец. Людно.
Степушка нарочно выбрал такое место, чтоб людно было. Глядишь, на людях-то человечек в грех не войдет, не покусится на никчемную Степушкину жизнь.
Визгливый голос диспетчера объявил о прибытии поезда. Толпа зашумела, загалдела и, зажав Степушку острыми локтями, понесла с собой. Еле-еле вывернулся. Откатившись к пригородным кассам, Степушка перевел дух и кое-как вытер треклятый пот.
На часах без четверти. Пора уже… давно пора.
– Не оборачивайся, – сказали Степушке, подпирая спину чем-то твердым. – Иди. Дернешься – стрельну.
Как стрельнет? Прямо на людях? Степушка закрутил головой, раззявил рот, думая о том, кого бы на помощь кликнуть, но не посмел. Шел. Протискивался сквозь тугое тело толпы, пихался локтями и надеялся, что тот, сзади, отстанет. Но человечек был юрок и уперт.
Вот вышли под козырек. В лицо пахнуло разогретым колесами железом и дымом, и Степушка взмолился:
– Не убивай.
– Не буду. Деньги вот.