Или в монастырь. В один из тех серых, выгрызенных кирками в скале монастырей, где вечный холод, молитвы и несвобода. Где день ото дня в сумерках и сырости женщины теряют красоту.
И сходят с ума.
Эржбета поежилась, вдруг явно увидев распутье собственной жизни. И обе дороги вели к заточенью.
– Вам холодно? – шепотом поинтересовалась Дорта и, не дождавшись ответа, накинула на плечи плащ. Темный бархат, подбитый соболем ничуть, не согрел. Напротив, дрожь усилилась.
– Принеси мне гребень, – Эржбета глядела на огонь. – Мой гребень.
– Но вы…
Она забыла о подарке тетушки. Она решила, что в тайной науке Ноама больше истины, чем в древнем знании о трехликом боге. В ней и сейчас не осталось веры, но может быть, вера не столь и нужна?
Дорта ушла и вернулась со шкатулкой. Сама она не решалась прикасаться к некоторым вещам Эржбеты.
Гребень лежал внутри. Слегка запылившийся, он был прекрасен.
– Та девица… с которой Ференц баловался вчера. Ты знаешь ее?
– Оделька? Кухонная девка! Она ничтожество! Она никто! – зашептала Дорта, и Катрина подхватила шепот, принялась уверять, что стоит супругу увидеть Эржбету, как он разом позабудет обо всех иных женщинах.
– Приведите ее.
– Сейчас? Но госпожа…
– Приведи!
Окрик подействовал на Катрину. Присев в поклоне, она исчезла, а вернулась через четверть часа. К тому времени Эржбета, истомившись ждать, нервно расхаживала по комнате. Плащ слетел с ее плеч и лежал грудой бархата и меха, посверкивал алмазными заколками.
– Тебя зовут Оделька? – спросила Эржбета, жадно разглядывая женщину. А та, не торопясь кланяться, нагло смотрела на Эржбету.
Грязна. Пахнет жареным салом и сажей, и ядреным потом молодого тела. На серой рубахе ее темные круги, а курчавые волосы растрепались бесстыже.
– Да, госпожа, – наконец произносит Оделька и разом робеет. Притворяется.
Неужели и она видит, что Ференцу не нужна молодая жена?
– Ты мне понравилась, Оделька, – Эржбета вымученно улыбнулась. – Я увидела тебя и сказала себе: посмотри, какая красавица есть в моем доме!
Полыхнули пунцово толстые щеки, дрогнул подбородок.
– Разве я красива? Вы красивы, госпожа.
– И разве ей место на кухне? – Эржбета отмахнулась от слов, ибо они были ложью. – В моих покоях ей место. Красота должна радовать глаз, не так ли?
Молчаливыми тенями застыли Дорта и Катрина. Обе смотрят в пол и сжимают кулаки, не то от ярости и обиды за хозяйку, не то от страха перед тем, что случится.
– И потому с завтрашнего дня ты будешь прислуживать мне. Или лучше с сегодняшнего? Да прямо сейчас! – Эржбета рассмеялась, удивляясь звучанию собственного голоса.
– Но я не умею, госпожа!
– Это несложно. Дорта тебя научит. Правда?
– Как прикажете, госпожа.
– Вот. Дорта поможет. И Катрина. И я… – Эржбета, пересилив брезгливость, коснулась толстой щеки. Гладкая, лоснящаяся, мерзкая… размахнуться и ударить бы, рассечь до крови и смотреть, как она заливает и шею, и воротник, и наглую белую грудь, выступающую из разреза рубахи.
– Но сначала тебя саму надо привести в порядок. Иначе что скажут гости? Неаккуратные слуги позорят хозяев. Садись, я расчешу тебе волосы.
– Не надо, госпожа! – теперь в томном голосе послышался настоящий страх. И хорошо. Пусть боится. И пусть отдаст свою животную силу Эржбете.
– Садись. Или выпорю за ослушание.
Она села, и резная скамеечка затрещала под немалым весом девки. Оделька уставилась в венецианское зеркало, приоткрыв рот, и сидела, боясь дышать.
Расчесывать чужие волосы было непривычно. Гребень путался, и приходилось дергать, но девка не смела выказать недовольства. Оделька смотрела на себя, и постепенно на лице ее появлялось мечтательное выражение. Интересно, кем она себя вообразила? Герцогиней Надашди? Законной супругой Ференца? Пускай.
Но вот все пряди разобраны, легки, словно пух, и ости гребня скользят по ним, как лодочка по глади водяной.
– Вот так хорошо, – Эржбета, поднявшись на цыпочки, поцеловала девку в макушку. – Теперь иди. Принеси воды. Мне надо искупаться. Скоро сюда придет мой муж.
И останется доволен.
Искупавшись, Эржбета сама расчесала себе волосы, чувствуя, как наполняются они чужой жизнью. И сила переходит из волос в Эржбету, зажигая внутри огонь.
Ференц, явившийся глубоко заполночь, глянул на невесту, которая была ему не нужна. Глянул и замер, не в силах отвести взгляд. И сердце его, одурманенное вином и кровью затравленного медведя, вдруг забилось быстро и суматошно, как никогда прежде.
Утром он поблагодарил матушку за выбор и науку.
А кухонная девка Оделька спустя две недели умерла, свалившись с лестницы. Эта нелепая смерть огорчила лишь одного человека: Эржбету Батори, ставшую Эржбетой Надашди.
Как ни странно, свадьба, долгожданная и яркая, не привнесла изменений в сложившийся распорядок бытия. Музыка отгремела, веселье угасло, и лишь черные пятна кострищ на вытоптанной траве напоминали о недавнем веселье.
Чуть дольше грели душу чудесные подарки: двести талеров и золотой кувшин редкого греческого вина, присланный императором Максимилианом, тончайшей работы кубок от императрицы и восточные ковры от короля Рудольфа. Лошади и луки. Посуда. Ткани. Жемчуга. Желтый с восковым налетом янтарь и звонкое серебро в вязи чеканки. Меха. Охотничьи сокола, собаки и даже гепард с пятнистой шкурой и украшенным рубинами ошейником.
Красота отправилась в подвалы замка Чейте, отданного Орошлей Надашди молодым.
Зеленели виноградниками подножья гор, радовала многоцветьем долина, степенно несла воды река Ваг. На берегах ее раскинулась деревня. Белые дома с деревянными крышами поразили Эржбету нарядностью и богатством. И люди в праздничных одеждах вышли на тропу, чтобы поприветствовать хозяина и хозяйку. Однако славили они не Эржбету, а Орошлю Надашди, и та благосклонно принимала приветствия.
Сам замок стоял на вершине холма, голого, словно череп великана. Ни деревца не росло здесь, ни травинки. А сам Чейте был открыт всем ветрам. Вот только не говорили они с Эржбетой, не верили, что она отныне хозяйка.
Не верила и Орошля.
Она вдруг ожила и отбросила болезнь, каковая казалась теперь притворством. Она приросла к Эржбете жадным постыдным вниманием, что выматывало сильнее ее прежней назойливости.