Ольгины щеки полыхнули румянцем, рот приоткрылся и сжался колечком.
– Вы… вы…
– Нормальное функционирование всего механизма зависит от точности и качества работы каждого элемента, – сказал Адам. Подобные разговоры ему претили, оставляя подсознательное ощущение, что сказано совсем не то и не так, как следовало. Но иначе он не умел. Психиатр говорил, что иногда полезно притворяться, и Адам пробовал. – Перспектива расставания с вами была бы огорчительной для меня.
Ольга побелела.
– И-извините, – сказала она, пятясь к двери. – Б-больше не повторится! Клянусь!
Его опять неправильно поняли. Печально, но не смертельно.
– Вот, – Адам открыл папку, оставленную Дарьей, и вытащил лист бумаги. – Пожалуйста, свяжитесь с первым городским моргом и купите у них заказ на подготовку к погребению Марии Игоревны Капуценко.
– Купить? Купить у них труп? Но…
– Я имею в виду компенсацию финансовых потерь вследствие расторжения контракта. Еще свяжитесь с родственниками девушки. Выясните их пожелания относительно похорон. Если возникнут вопросы, скажите, что фирма предоставит услуги бесплатно.
– А на самом деле?
– После того как тело будет доставлено, займитесь похоронами.
Ольга все поняла правильно. Выйдя за дверь, она в полголоса сказала:
– Псих!
Возможно, была права. Однако просьба Дарьи о повторном вскрытии была разумной.
– Видишь, – сказал Адам, глядя в потолок. – Я занимаюсь этим делом.
Галина хорошо запомнила день, когда возненавидела сестру. До того Алинка была лишь помехою. Она вечно крутилась у мамкиного шкафа, вытягивала платья, примеряя то одно, то другое. А наигравшись, кидала все или, комкая, распихивала по полочкам. Заставить ее разложить все аккуратнее было невозможно. Подобная же небрежность, которую мама ласково полагала легкостью характера, сквозила во всем. Неряшливые тетради, неисполненные обещания, грязная обувь и плохо заштопанные чулки.
И еще вечные насмешечки над Галининой серьезностью.
Все это не могло закончиться добром.
Тем вечером Галина собиралась на танцы. Она загодя выбрала платье, постирала его, выгладила, сбрызнула юбку антистатиком. Вечером на четверть часа на мороз вынесла, чтобы платье обрело свежесть. Сама же отправилась мыться. После долго крутила волосы на бигуди и еще подшивала некстати порвавшуюся лямку лифчика.
А когда наконец выбралась из ванной комнаты, увидела, что платья нету.
– Алиночка надела, – сказала мама с виноватою улыбочкой. – Ей так хорошо в нем…
И Галине тоже хорошо!
– Надень другое. То, красненькое, шифоновое, тоже неплохо смотрится.
Неплохо – еще не хорошо. Но возразить матери было нечего, да и хотелось найти сестрицу и надрать ей уши, высказать наконец все, что Галина думает.
На подоле шифонового платья сидело чернильное пятно. А третье, из цветастой вискозы, было великовато в груди, на талии же собиралось складками…
Когда Галина добралась все же до клуба, то увидела, что Витольд танцует с Алинкой. И как танцует… черная злоба затопила разум.
Тогда Галина не ушла. Она заставила себя поздороваться и с Витольдом, виновато потупившимся, и с Алинкой. Остаток вечера прошел в стоянии у стены, тогда как Алинка веселилась вовсю.
– Да ладно, не хмурься, – сказала она уже дома, кидая мятое платье в корзину с бельем. – Если он так легко сменял тебя на меня, то и внимания твоего не стоит.
Наверное, она в чем-то была права, но Галина не выдержала. Она кричала, визгливо, сама удивляясь тому, до чего мерзкий у нее голос. Она порвала треклятое платье и зарыдала, когда Алинка только рассмеялась. А мама утром выговорила. Дескать, Галина старше и потому уступать должна. И еще должна прощения попросить за то, что сестре наговорила.
В тот же день Алина пошла с Витольдом в кино, на билеты, которые покупала Галя.
Было горько. Унизительно. Гадостно. И семя злобы с того дня прочно проросло в Галинином сердце. Потом уже, когда Алинка сбежала из дому, Галя немного отошла, оттаяла душой. Она утешала мать, радуясь тому, что в кои-то веки в доме порядок. Она успокаивала Витольда, ни разу не попрекнув предательством. Она строила свою жизнь и впервые никто не мешал.
Правда, жизнь получилась кривая.
И новое Алинкино появление, которое должно было выправить все, только доломало. Кукушка чертова! Галина вздохнула и с ненавистью уставилась на высеребренное блюдо. В самом центре его возвышалась горка липкого бурого риса, украшенная чем-то мелким и зеленым, мерзостным даже с виду.
– Кофе, – рявкнула Галина, и девочка-служанка вихрем унеслась прочь.
Естественно, кофе подали холодный.
Все ненавидят Галю. Даже слуги.
– Галочка, ты здесь? – Витольд сползал по лестнице, забавно переваливаясь с ноги на ногу. Он близоруко щурился, но очков упорно не носил, считая, будто они старят.
Он и есть старик. У него одышка и язва, и сердце при малейшей нагрузке вскачь пускается, и лысина в полголовы, а туда же, в любовнички…
– Галочка, я вот подумал о том, о чем мы вчера говорили, – виновато опущенные плечи Витольда чуть вздрагивали. – По-моему, это все же лишено смысла. Напрочь!
Голос сорвался на визг, и Галина встала. Все. С нее хватит. Она не будет больше спорить, пытаясь показать очевидное. Она… она просто сделает то, что должна сделать.
Галинины каблуки зло стучали по мрамору пола. Пускай. Прочь. Из дому, из поместья, из чужой, одолженной жизни…
– Галочка! – донеслось в спину.
Трус. Кругом трусы и подлецы. Предпочитают спины гнуть да ноги целовать, вместо того чтобы поступить так, как давным-давно поступить следовало. У гаража Галина перевела дух. Собственное сердце ощущалось тяжелым болезненным комом, глаза застило, а в висках трепыхался пульс.
– Машину подать? Куда изволите ехать? – шофер подскочил, подхватывая Галину под локоток. Пальцы его нежно скользнули по руке, и Егор совсем иным тоном поинтересовался: – Тебе плохо?
– Поехали отсюда.
– Куда?
– Куда-нибудь. Лишь бы отсюда.
Он понял. Егор всегда ее понимал лучше, чем кто бы то ни было. И порой понимание такое пугало, иногда же казалось притворным, но Галина гнала подобные мысли прочь.
В машине пахло ванилью, и Егор, не дожидаясь просьбы, открыл окна. Холодный осенний ветер тотчас слизал чужой запах. Хорошо. Зажмурившись, Галина подставляла лицо ветру. Она так и сидела с закрытыми глазами, пока машина не остановилась. Открылась дверца, и Егор протянул руку, помогая выбраться.
Городской пруд. Желтые фонтаны очистных сооружений, тяжелая пена у берегов, три консервные банки и два удилища, торчащие сухими ветками. Замшевые ботиночки тотчас пропитались влагой.