Ад был в голове, в вопросах, которые выныривали из алого марева боли и в нем же растворялись, в ощущении беспомощности – а он, Ефим, даже в горах не чувствовал себя таким беспомощным. В том, что он понятия не имел, как быть дальше.
Быть или не быть…
Темнело. Уже? Сколько он пролежал? Нет, не мог столько, замерз бы насмерть, а значит… значит, держали его где-то в другом месте, но вот беда, он ничего не помнит.
– Иди-иди, – поторапливала старуха, достав из кармана фартука огромный коробок каминных спичек, извлекла одну, попробовала на зуб и спрятала назад. – Близко уже.
Ее дом, как и предполагал Ефим, был очередной грудой мусора, в котором нищенка прокопала нору, прикрыв ее ржавой автомобильной дверцей.
Но Ефим слишком замерз, чтобы позволить себе брезгливость. Он забирался в старушечью конуру, локтем отпихивая наглого пса, думая лишь о том, чтобы не подохнуть здесь, на свалке. Хозяйка забралась последней, закрыла жилище, загородив и тот слабый, сумеречный свет, который проникал вовнутрь.
Впрочем, темно было недолго. Зазвенело, запыхтело, закашлялось, потянуло дымом и угольной пылью, ацетоном, потом ярко вспыхнуло – в грязной руке Ефим увидел свернутую трубочкой газету, которая полыхала подобно факелу. Газета отправилась в черное нутро печурки, и вскоре в доме потянуло теплом.
А ведь и вправду дом, со стенами, досками придавленными, с ковром-тряпкой, с лежанкой на кирпичах и нарядным, слегка облезлым столиком. Была тут и фарфоровая ваза с пуком сухих цветов, и книжная полка с книгами.
– Смотри, смотри, пока смотрится. На вон, грейся.
Ефим только кивнул в знак благодарности. Тряпки воняли, но были теплы. А значит, и он, Ефим, согреется, плевать как, главное, что не подохнет. А отогревшись, глядишь, и выберется со свалки, там и найдет умельца, который его, Ефима, сюда спровадил.
Найдет и голову оторвет.
– Бабушка, а ты не видела, как я сюда попал?
– Бабушка? – старуха всхлипнула, стягивая шапку и платок. – А что, бабушка и есть. А ты, значится, внучком будешь, Иванушкой-дурачком. Потому как сразу видно – дурень знатный. И не фыркай, не фыркай, правду говорю. Не был бы дурнем, не попал бы… а я тебе не бабушка.
– А кто?
Старуха вытащила из кармана огромный коробок, потрясла и, всхрюкнув, заявила:
– Девочка я. Девочка со спичками.
Журавли-журавлики, белые кораблики, в небесах качаются, утро начинается.
Эльвира открыла глаза и уставилась в потолок: серый, грязный, с мелкими трещинами в углах. Отвратительно. И то, что в голове дурацкий стишок вертится, тоже отвратительно. Вообще если разобраться, то ее нынешнее положение само по себе отвратительно, да и будущее выглядит таким же… будущее закончилось. Нет, оно продолжалось во времени и пространстве, однако сама Эльвира Камелина, в девичестве Стеклова, из этого континуума выпала.
Мерзость.
Журавли-журавлики, белые кораблики…
Кораблики в пруду тонут: бумага намокает, тяжелеет и тянет несчастных ко дну. А Элька наблюдает, готовая запустить следующий. Очень хочется, чтобы хотя бы один добрался до противоположного берега, самой-то Эльке нельзя: вода в ручье холодна, а резиновые сапоги коротки, один неверный шаг – и вода переметнется через розовый борт, затапливая нижнюю палубу, пропитывая шерстяной носок и колготки.
– Эй, смотри, чего я сделал! – Дик падает на траву, едет задницей по склону, упираясь ногами: на зеленом травяном покрывале остаются три колеи – две глубокие, черные, от сапог, а третья, широкая, по центру. – Смотри!
Его кораблик из обломков сосновой коры, с высокими бортами, с каплями серого клея, с кривоватой мачтой и матерчатым парусом. Несмотря ни на что, он кажется самым удивительным судном в мире.
– Спорим, доплывет?
– Покажи! – Элька тянет руки. Теплое дерево царапает ладони – занозы останутся, – но она держит, смотрит. Завидует. Этот корабль не намокнет и не потонет. Он победит.
И Элька легонько сжимает руки, чувствуя, как трещат борта. Заметил? Нет, Дик невнимателен. Дик слаб, а она – наоборот. Она первая. Всегда и во всем, потому что она – лучше! Она как Герда, которая спасает неразумного Кая от него самого и глупых мечтаний.
Корабль становится на воду, слегка покачиваясь, неуверенно крадется по волнам, добирается до середины и, качнувшись, вдруг ложится. Красный парус, потемнев от воды, тянет ко дну.
Дик вздыхает:
– Не получилось.
Больше он не будет делать корабли, а Элька на следующий же день попросится в кружок судомоделирования.
Она не знала, как и откуда взялось это желание быть первой. Главное, что оно существовало, мучило, толкало вперед, выматывая нервы чужим успехом. Ни сна, ни покоя, ни передышки.
Сначала школа – только золотая медаль, иначе истерика, иначе бессонница, иначе призрак собственной никчемности. Потом университет. Дальше – аспирантура и защита. Карьера.
Путь наверх выматывал, словно само пространство вокруг Эльки с каждым шагом становилось плотнее, сжимаясь, грозя раздавить и требуя невозможного – отступления. Но отступать она не умела, и даже теперь, оказавшись в тупике, думала лишь о том, что кто-то сумел ее обойти.
Жанна. Жанночка и Жаннуля, аспиранточка-лаборанточка, белая крыса в лабораторном халате, вечно удивленное выражение лица, звенящий голосок, беспомощность… кто только допустил ее до работы?
Попросили, а в некоторых просьбах отказывать не принято. Эльвира не отказала, более того, в первое время она даже радовалась этой наивной глупышке без желаний и амбиций, без призрака конкуренции впереди.
Кто же мог знать? Все. И только она, Эльвира Ивановна, была слепа.
– Милая, мне нужно с тобой поговорить. Это очень серьезно. Я хочу развода. Я встретил другую.
– И?
– И я люблю ее! Да, люблю! Господи, да ты не поймешь, для тебя не существует такого понятия, как любовь. Ты у нас Снежная королева, которой только и нужно – в вечность прорваться.
– О чем ты?
– Да о том, что ты – не женщина! Робот! Боже ты мой, неужели я когда-то думал, что ты просто сдержанная? Нет, родная, сейчас я скажу все… Да, я женился на тебе. Да, показалось, что это удачный вариант. Леди, вымороженная до мозга костей. Органически не способная на эмоции. Задерживаюсь на работе? Хорошо, милый. Я должен уехать на выходные. Да, милый, конечно. Ты… ты не ревновала, не пыталась устроить скандал, не… господи, да я и сейчас не понимаю, о чем с тобой говорить. Я ухожу.
– Я против того, чтобы разводиться.
– А мне плевать. Меня настолько достало твое… твое это… уродство, что я больше не хочу! Да, не хочу жить с тобой.
– Развод ударит не только по мне…
– Вот что тебя беспокоит. Карьера! Ну конечно, следовало бы догадаться, следовало сразу понять, что я тебе не интересен… сам по себе, Элечка, как человек. Следующая ступенечка, верно? Странно, что ты не нашла вариант получше… или больше не нашлось желающих спать с ледяной бабой? Нет, Элечка, я теперь точно знаю, чего хочу. Поэтому будь человеком, не мешай. Пойми хоть раз. А не поймешь… папины связи остались.