– Не помню. Бумаги у тебя?
– Какие бумаги, Сонечка? Мои дневники? Так их у меня никогда не было, и мемуаров я не пишу, хотя, наверное, стоит… у меня такая богатая жизнь, такая длинная, такая утомительная. Если бы не долги, давно бы ушла. Сказано: прощайте должникам вашим, как я прощаю вам. Вот только не сказано, что делать, когда сам прощения не просишь.
Медленно-медленно вдоль стены. Не споткнуться, не шуметь, не привлекать внимания. Эта новая женщина куда опаснее Клавдии Антоновны с ее безумием.
– Ты шла по головам, топила всех, и муженек твой, слизняк и урод, обманулся. Ему-то казалось, что подфартило, вытащил счастливый билетик в вагон первого класса, а вышло, сожрал его вагон. Или еще не до конца? Но сожрешь, ты такая, кому знать, как не мне…
– Вся в тебя, маменька, – отозвалась женщина, и каблуки клацнули, соглашаясь. – Поэтому не финти, давай бумаги. И не надо притворяться, будто не знаешь, о чем речь. Знаешь.
– Знаю. А ты вот нет.
– Мамочка, не испытывай мое терпение.
– А я не испытываю. Здесь они, твои бумаги. Не видишь? Вот и я вижу, что ты не видишь. Это смешно, Сонечка, столько беготни и все впустую. Это была хорошая идея – использовать в одной связке и мужа, и любовника. Муж следит, любовник прикрывает.
Дашка прилипла к стене, свитер, успев пропитаться сыростью, царапал и тянул тепло, разодранные запястья жгло и крутило, пальцы ног от холода потеряли чувствительность, и это было скорее страшно, чем больно, но разговор, тот разговор, который шел наверху, требовал внимания.
И осторожности.
Чтобы жить, надо быть очень осторожной.
– Марик связался с той секрутуткой с твоей подачи? Или связь была, а ты узнала и решила использовать, а потом и наказать обоих? Ну да, ну да, ты всегда была ревнива к своей собственности. Кстати, убила девицу тоже ты? Взяла ключики у Марика в кармане и… А Марика куда спровадила? Или твой пособничек срочно вызвал, помог отвлечь? Придумал срочное дельце, внимания требующее? Специально, чтоб убивать легче было. Милая, ревность – дурной советчик.
– При чем тут ревность, – с нескрываемым раздражением заметила Сонечка. – Эта дура видела то, чего видеть не должна была. И могла навести на след. Истеричка. А Марик сам виноват.
– Тоже приговорила? Ну-ну, тебе виднее. Так как же было оно?
– И почему я должна тебе рассказывать? – презрение, злость, но Дашка вдруг поняла – расскажет. Расскажет и убьет. А заодно поняла, зачем милейшей Клавдии Антоновне нужна была она, Дарья, бывшая балерина, нынешняя бездельница, человек пустой и звонкий.
Пустоту можно наполнить знанием, пусть даже таковое вызывает приступы тошноты у сосуда.
Свидетель, который останется жив и будет знать все.
– А потому, милая моя деточка, что, если ты не ответишь на мои вопросы, я не стану отвечать на твои. Устраивает обмен? Тебе ведь нужны записи? А мне вот нет. Настолько не нужны, что хоть камин ими растапливай. Не дергайся, не буду. Так, значит, в расход Марика?
– Возможно.
– Не возможно, а точно, по лицу вижу. Надоела игрушка, а просто разойтись жадность не позволяет? Жадность – это порок… за пороки боженька наказывает.
Басовитый смешок и снова скрип, песок между досок. Теперь женщина-Командор прямо над Дашкиной головой. Лишь бы не услышала, лишь бы не заметила…
– Итак, мой драгоценный муженек, твой папочка со компаньонами фирму основал, левую, как вся его жизнь. И что он с нею? Деньги отмывал? Лекарствами приторговывал? Солидной корпорацией прикидывался и даже лабораторию завел? Небось думал и наркотой заняться…
Дышите – не дышите. Лучше «не» – тише. А сейчас нужно очень-очень тихо, пока старуха-сказочница сказку сказывает, глядишь, кто-то и дело сделает.
– Или не думал? Сонечка, говори уже, раз пришла, а то ж я передумаю, а без меня ты черта лысого сумеешь найти бумажки.
– Легальный бизнес. Папа завязывать собрался.
– Ну да, ну да, на пенсию выйти думал.
– Да! Думал. И вышел бы. И не фирма – концерн. Заводы. Контракты на производство патентованных…
– Вот от этого вполне себя избавить можешь. Верю. Контракты и бесконтрактный левачок под красивыми этикетками. Нет-нет, не осуждаю, всяк выживает, как может. Значит, фирма и лаборатория. Взрослый размах. И твой любовничек, которого ты в помощь папеньке пристроила, филиальчик открыл. Что удивляешься, я все про вас знаю. У Жорика «Фармикол», у дружка твоего «Фарма», а ты обоих доишь. Только вот молодежи самостоятельности не хватило, решила кинуть папулю. Почему?
– Тебе не понять, – огрызнулась Сонечка. – Это изобретение. Оно наше было, хотя узнай папа, забрал бы. А там такие перспективы, такие деньги. Если бы удалось… если бы…
– Если бы да кабы, – оборвала Клавдия Антоновна. – Если бы ты и твой любовничек не были такими жадными, то изобретатель ваш в жизни не стал бы бегать.
– Он – сволочь!
– Все сволочи, деточка, все…
– Ты… ты… ты сволочь! – Ядя замерла на пороге, а потом вдруг кинулась, вцепилась Марику в волосы, заколотила руками, завизжала, заревела, громко и трубно. – Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Она повторяла это слово с каждым разом громче и неразборчивей, она пыталась дотянуться до лица, а Марик визжал и закрывался, слабо отталкивая.
– Не, Ефимка, – Громов положил руку на локоть, – погоди, пускай… на всякую хитрую задницу, как говорится… а ты хорошо придумал, только не понятно, дальше чего?
– Он сволочь! Он… он сволочь, – это Ядвига сказала уже шепотом, закрыла лицо руками, затряслась в рыданиях. – Я ненавижу! Убейте! Убейте его, пожалуйста! Ефим, ты мне должен… я тебе помогла…
– И я помогу, – пообещал Ефим.
– Поможем-поможем, красна девица, изничтожить ворога лютого, пустить шкуру его на ремни да подвязки, а из вторичных половых признаков брелок для ключей сварганим. – Громов силой усадил Ядвигу за стол, сунул в руки флягу и велел: – Пей. Живая вода. А ты чего очи лупишь, идолище поганое?
Идолище плакало.
Идолище враз забыло и про адвокатов, и про права, и про правила. Идолище кривило рот и шмыгало носом, роняя крупные, неестественного вида слезы, облизывая мягким языком разбитые губы, пуская слюни с кровью, гундося и раскачиваясь из боку в бок.
– Убей его, пожалуйста, – повторила просьбу Ядвига, отталкивая флягу. – Он ведь… мразь ведь. Тварь ведь.
– Каждой твари – по паре, – сказал Марик, вжимаясь в угол. – А Софочка у мамы. Две твари парой. И любовничек Софочкин гения стережет. Тоже пара. И вас двое пара.
– Бредит? – Ефим шагнул к Марику и приподнял за шиворот. – Что еще знаешь?
– Знаю. Они думали, что меня используют. Используют и выкинут. А я думал, что использую их. Свободным стать хотел. Рыжая умерла… я рыжую убил. Лекарство. Сердце. Один укол – и нету человека. Да, да, нету. Хорошие уколы. Да, Ядя? Если в дозе, то вырубит, когда на час-другой, когда на сутки. За сутки многое успеть можно, далеко улететь-уплыть и не вернуться. А можно, чтобы насовсем. Я ведь тебя пожалел… да, да, пожалел. Мог бы убить, но…