– Скажите… Вы это, скажите, что сделать надо. Я все сделаю. Только не троньте…
– Ты чо, целка, да?.. Ну так встань на колени, умоляй. Может, и не тронем тебя…
Трофим в панике закрыл глаза, обхватил голову руками и пригнул ее к груди. Будь что будет, но на колени он не станет…
– Гордый, да? – продолжал глумиться Глазастый. – А мы как раз гордых ломаем… Братва, кто первый?
– Ты на стирах его взял, ты и делай… – подал голос армянин.
– А если это, переиграть? Я его на кон поставлю. За две осьмушки…
Трофим крепче зажмурил глаза… Осьмушка, осьмак – пачка чая весом пятьдесят граммов. Не такую уж большую цену дают за его голову. Если бы только за голову…
– Идет, – отозвался мускулистый.
Лохмачи вернулись к столу, бросили карты. Сначала они играли в «буру», затем в «двадцать одно», затем еще во что-то… В какой-то момент Трофим понял, что они совершенно забыли о нем. Но ведь рано или поздно они о нем вспомнят…
Беспредельщики допоздна играли в карты, затем завалились спать. Даже свет выключили полностью – в обычной хате такое недопустимо, но, видимо, в этом сучьем кутке можно все.
Трофим как стоял у стены, так и опустился на корточки. Всю жизнь бы так сидел, лишь бы его не трогали…
Всю ночь и просидел – то поднимаясь, чтобы размять затекшие чресла, то засыпая…
Утром общий для изолятора подъем лохмачей не касался – они спали, а к ним никто для проверки не заходил. Просыпались по очереди, один за другим прошли через дальняк, умылись, собрались за столом. И только затем как бы вспомнили о существовании Трофима.
– У меня подруга была, – мечтательно закатил глаза мускулистый. – Я с ней по утрам просыпался и сразу моцион делал, по самые помидоры…
– Так в чем проблема? – Глазастый кивком головы показал на Трофима. – Девочка уже созрела… Да и нам вместо утренней зарядки…
И снова, как вчера, лохмачи обступили Трофима.
– Как за ночь отдохнула, красавица?.. Не пора ли братву потешить?
– Чего не пора, если пора, – оскалился мускулистый. – Сама дашь или как?
Трофим мотнул головой.
– Ну смотри, сама виновата…
Он ждал удар и вовремя отреагировал – отбил летящую в грудь руку. Но в это время Глазастый упал к нему в ноги, взял на «вертушку» – Трофим растянулся на полу. Четыре пары рук схватили его, швырнули на ближайшую кушетку, сорвали штаны…
Трофим знал, что сейчас произойдет, и в ужасе сжался в комок. Но лохмачи почему-то не торопились. Глазастый поднялся, скрутил особым способом полотенце, намочил его в воде. И со всей силы ударил им по голым ягодицам. Раз, второй, третий… На сорок четвертом ударе Трофим понял, что теряет сознание от боли.
Очнулся он в том же месте, где сидел на корточках всю ночь. Лежал на боку. Штаны на месте. Задница горит огнем, болит невыносимо. Но это внешняя боль. Внутри вроде бы все в порядке…
Глазастый заметил, что он очнулся, в гнусной ухмылке оскалил гнилые зубы.
– Это мы тебе кренделей напекли. Типа, на свадьбу. А первую брачную ночь вечерком тебе устроим…
Трофим закрыл глаза. Ни один даже самый кошмарный сон и близко не мог сравниться с той жутью, которая выкручивала его наизнанку сейчас. Если бы Глазастый поднес к нему нож, чтобы перерезать горло, он бы только спасибо ему сказал…
Ближе к обеду в камеру нагрянул надзиратель:
– Трофимов, на выход!
Лицо у него, как у филина – широкое, глаза большие, маленький нос крючком. И руки он держал, как будто крылья пытался расправить… Но Трофиму он казался сейчас ангелом, спустившимся с небес для того, чтобы вырвать его из цепких лап дьявола. Не обращая внимания на боль, он пулей вылетел из камеры.
Он думал, что конвоир доставит его в родную камеру. Ничего страшного, в общем-то, не произошло – он объяснится с братвой, те поймут его. Каждый ведь мог оказаться в его положении… Но конвоир доставил его в помещение для свидания. Запер в узком «стакане», где можно было не только стоять, но и сидеть. Только вот и речи не могло быть о том, чтобы прислонить задницу к скамье. А стоять пришлось долго, часа три, не меньше.
Наконец его завели в помещение, где по другую сторону длинного стола ждал его Мамаев. Сегодня он лично прибыл на допрос. Пригласительным жестом показал, что Трофим может присесть. Но тот мотнул головой, следователь понимающе кивнул – как будто знал, что приключилось с арестантом.
– Ну, постой, если хочешь, – усмехнулся он. – Что-то вид у тебя неважный. Наверное, всю ночь каялся в своих грехах, да? Грехи спать не давали?
– Какие грехи?
– Убийство гражданина Лялина, например.
– Я здесь ни при чем.
– Ты в этом уверен?
– Да.
– Не убивал?
– Нет.
– Что ж, на «нет» и суда нет… Возвращайся обратно в камеру.
– В какую камеру? – встрепенулся Трофим.
– А в которой ночевал, в ту и возвращайся, – беспощадно ухмыльнулся следователь. – Что там с тобой сделать обещали?
– Обещали! – огрызнулся Трофим.
Опасения его подтвердились: это Мамаев с пресс-хатой замутил. И надо сказать, по уму все сделал. Трофима не опустили, значит, ему еще было что терять, значит, у него еще есть выбор.
– Я так понял, тебе в той камере больше нравится? – продолжал издеваться следак.
– Не нравится!
– Хочешь в нормальную?
– Хочу!
– Тогда скажи правду, и все изменится к лучшему.
– Куда к лучшему? К расстрелу, да?
– Ну, я не думаю, что до этого дойдет.
– А если дойдет?
– А как по-твоему, что лучше, умереть стоя или жить на коленях?
– Лучше умереть, – обреченно кивнул Трофим.
Он выдержал пытки, когда менты кололи его на револьвер. И не сломался бы сейчас. Но Мамаев взял его на запрещенный прием… Трофим был уверен, что, не сознайся он сейчас в своих грехах, лохмачи точно приведут в исполнение ментовской приговор. Что ж, он будет колоться. Действительно, лучше умереть человеком, чем жить в петушиной позе…
– Тогда сознавайся.
На губах Мамаева играла улыбка охотника, загнавшего волка в угол.
– Не в чем мне сознаваться, – буркнул Трофим.
– Тогда в камеру, к твоим новым друзьям…
– Да погоди ты в камеру, начальник…
Он намеренно перешел на «ты» – давал понять, что ни в грош не ценит подлого мента. Не ценит, а то, что прогибается перед ним – так это от безысходности.
– Не убивал я Лялина… Это Мигунок его на пику взял…