— Кто должен? — устраиваясь рядом, спросил старшина.
— Язык…
— Он что, придет в костел? — в голосе зазвучала неуверенность и легкое напряжение. — А зачем?
— Не знаю… Зачем в Страстную неделю ходят в храмы? Скорее всего, помолиться. Он верующий, как и ты.
Сыромятнов на минуту затих, потом заскрипел плащом и прошептал:
— Что-то мне не нравится в этом храме. Нехороший он, черный.
— Может, потому что католический?
— Да нет… Христос везде чист и светел, хоть в православном, хоть в католическом… Да хоть в пещере… А здесь кровью пахнет. И молиться совсем нельзя, уста ссыхаются.
— Так… Еще что чувствуешь?
— Плохое место, — подумав, заключил старшина. — Что еще сказать? Лучше бы уйти отсюда и не поганить душу…
— Терпи, Сыромятнов, ты же дьякон, — проговорил Пронский. — Да еще и солдат-разведчик.
— Поэтому меня и оставили в группе?
— Почему — поэтому?
— А чтоб я сказал, что в этом храме творится?
— Молодец, догадливый…
— А если бы я погиб? И не дошел?
— Куда бы ты делся? Над тобой же ангел-хранитель…
— Ну, а если язык не придет?
— У нашего языка сегодня последняя ночь. Уже сегодня вечером он загрузит самолет и улетит из Германии, причем, в неизвестном направлении.
— Ничего себе информация… Потому и людей не жалели?
— Дорого яичко ко Христову дню…
— Кто хоть он такой?.. Или совсем нельзя?
— Нет, теперь можно. — Пронский послушал канонаду зенитных орудий и гул разрывов. — Ты же один остался, некому рассказывать, а «смершовец» сейчас далеко… Ждем мы с тобой, старшина, особо доверенную личность Третьего рейха, генерала фон Вальдберга.
— Если фон, значит, аристократ?
— Из старых, роду лет пятьсот, барон…
— Интересно, — шепотом обронил Сыромятнов. — Наконец-то научились улавливать нюансы. Князь барона берет, верующий верующего… И куда потом с ним? Через линию фронта?
— Зачем?.. Здесь поговорим, может, поладим, напросимся к нему в попутчики-Старшина замолчал и пересел чуть подальше.
— Никому не расскажу?.. Да, пожалуй…
— Ты о чем?
— Если доверяете такое, значит, мне тоже не светит?.. Соболь правду сказал, мы все смертники… Кроме вас.
— Под Богом ходим, старшина. Только каждый под своим.
По улице прошли двое полицейских в касках и с винтовками. На минуту остановились и о чем-то заговорили, глядя то на костел, то в небо, откуда падали искристые отблески разрывов. Пронский нащупал рукоятку ножа под плащом, и те словно почувствовали опасность, двинулись своей дорогой. Потом с тяжелым ревом пронеслись в темноте две пожарных машины и грузовик с солдатами.
— Нет, я ничего, — прошептал Сыромятнов, когда все стихло. — В Страстную неделю убивать нельзя, нельзя приносить кровавые жертвы. А умирать можно. Если мученической смертью, за веру, то вообще за Христом пойдешь…
— Ладно, христосик, сиди и молись, чтоб генерал пришел.
— Нельзя здесь молиться… Не могу… Уж не черная ли месса тут была… Душа трепещет… Будто кровавые жертвы приносили…
Старшина затих и лишь изредка со всхлипом переводил дух, будто перед этим долго плакал. И должно быть, даже в этом месте Господь услышал его: на улице тихо заурчала легковая машина и скоро остановилась на противоположной стороне.
— Пропускаем в костел, — шепнул Пронский. — Встань за дверь.
Шофер давно уже вышел из машины и открыл заднюю дверцу, но оттуда никто не появлялся. Наконец вылезли ноги в сапогах, и затем из тесного пространства выдавился толстый человек в шляпе и распахнутом пальто, из-под которого поблескивали детали генеральского мундира. С собой он вытащил угловатый чемоданчик, который не выпускал из руки.
Когда выбрался второй, никто не заметил — все заслоняла спина, однако рядом с толстым очутился тонкий, в шинели и каске — этакий типичный гитлерюгенд. Они подошли к стальному заборчику перед костелом и оказались в пяти метрах от разведчиков.
— Я говорил тебе, — громко сказал маленький солдат ломким подростковым голосом. — Костел разбит американской авиацией.
— Не имеет значения, Томас, — отозвался генерал. — Даже в разрушенном и покинутом храме идет служба.
— И священника там, наверное, нет…
— В этом костеле мы с тобой можем молиться без него. Ты умеешь искренне молиться?
— За нас молится фюрер.
Генерал склонился и снял каску с головы мальчика, повесил ее на прутья решетки.
— Господь нас всех лишил разума.
— О чем они говорят? — в ухо зашептал старшина. — Ни слова не пойму… Он или нет? Вообще-то похож, но что за мальчик с ним?
Пронский сделал знак — молчать. В это время шофер развернул машину поперек дороги и въехал в проезд между костелом и соседним домом: если прятали автомобиль, значит, приехали тайно и не хотели попадать кому-либо на глаза. Генерал начал подниматься по ступеням и прежде, чем наступить, сдвигал сапогом битую черепицу. Мальчик ступал за ним след в след.
— Нужно оставить оружие у входа, — поднявшись к двери, сказал генерал и достал из-под пальто пистолет. — У тебя есть оружие, Томас?
— Зачем оставить? Идет война, а мы солдаты. Что если в костеле противник?
— Такого не может быть, сын, мы находимся в Берлине. Бог не допустит русских в сердце Германии. Так что положи все, вплоть до ножа, вот здесь, на ступенях.
— Не понимаю, мой генерал! Зачем вы бросили пистолет?
— В храм следует приносить только душу и сердце — то, что принадлежит Господу.
— Сердце солдата принадлежит фюреру, мой генерал!
— Послушай меня, Томас, — генерал повернулся спиной ко входу. — То, что ты сказал, нужно забыть. Я весьма огорчен, неужели мой сын так глуп, что повторяет чужие слова? Повторяет, не вдумываясь в смысл. Тебе уже тринадцать лет!
— Это вражеская пропаганда, мой генерал!
— Почему ты называешь меня по званию, Томас? Я твой отец!
— Да, вы отец, но вы генерал фюрера, а я его рядовой солдат.
— Хорошо, хорошо, — сдался тот. — Называй, как хочешь, но оружие не вноси в костел. Покажи свои карманы. Я знаю, мальчики очень любят оружие и набивают карманы пистолетами и гранатами.
— Мой пулемет остался в крепости. Он очень тяжелый, станковый… А почему вы оставили нож? Он у вас на поясе…
— Он мне понадобится во время молитвы…