Она прошептала испуганно:
— И… что? Тебе приходилось?
— Еще бы, — сказал я гордо, — я же такой дивный цветок, на который все мухи летят. Даже оборотни пару раз ко мне проламывачись! Но ты не трусь, я уже руку набил.
— Я не боюсь, — огрызнулась она дрожащим голосом, — просто хочу знать, против чего…
— Не угадать, — ответил я, — мне кажется, это какой‑то особый василиск.
— Что за особый?
— Урод, — объяснил я, — вместо того, чтобы в камень, как все нормальные, он сжигает дотла. Хотя это может быть и не василиск.
Она сказала сердитее:
— Ну так не сбивай с толку! А то я начала готовить заклинание против всех ящериц на свете.
— Молодец, — сказал я, — живучая.
Она замедленно придвигалась ко мне, пока я рассказывал, наконец коснулась сильно выступающей грудью, мордочка все еще настороженная, осторожно закинула на меня ногу. Я все так же лежу на спине, ладони за голову, смотрю в потолок, и она, выждав чуть, положила на предплечье голову.
Я все еще не шевелился, и она поскребла там кожу ресницами, умостилась уже со всеми удобствами, затихла.
— Тебе как, — спросил я, — удобно?
Она огрызнулась:
— Не мешай. Я сосредоточиваюсь.
— Хорошее занятие, — одобрил я, — передвинь харьку ближе, лучше на грудь. Так пойдет быстрее.
— Сама знаю, — буркнула она и присунулась ближе, щекой опустилась на мои грудные мышцы, я их недавно наконец‑то сумел подрезать сверху, сам не могу насмотреться, снова затихла, прислушиваясь, прошептала строго: — Только ничего не выдумывай, ладно?
— Ладно, — согласился я. — Хотя фантазия у меня еще та.
Она еще пару раз поерзала, устраиваясь удобнее. Ее маленькое мягкое тело все больше приникает к моему, в полной мере приникает. У меня между грудными пластинами всегда была глубокая выемка, из‑за чего страдал в детстве, у всех друзей широкие пластины, палец не просунешь, а между моими хоть кулак клади, так вот сейчас она прильнула так, что заполнила своим мягким женским теплом все мои выемки.
Я закрыл глаза и наслаждался этим странным чувством, медленно переходящим в сладостный жар. Астрида после долгой неподвижности осмелела, на что я и рассчитывал, ее тонкие трепетные пальчики сперва пугливо проверили, на чем это ее щека, ощупали все окрестности, причем — сперва едва — едва касаясь, а потом пару раз слегка царапнули острыми коготками, будто проверяя, близко ли к поверхности нефть.
После некоторого напряженного ожидания, когда то ли ждала моей реакции, то ли чем‑то там в спине перерабатывала полученную информацию, снова шелохнулась: сперва подвигала согнутой в колене ногой, там что‑то сильно мешает или беспокоит, потом с мучительной неспешностью пустила в свободный поиск разогретую ладонь по моему пузу.
Я инстинктивно задержал дыхание, ее тело как будто налито горячим молоком, а мое так и вовсе горит и плавится. Ее грудь стала горячее и, наполнившись тяжелым жаром, погружается в меня, как я сладостно чувствую всеми фибрами. Ее дыхание вдруг оборвалось, целую вечность мы не двигались и не дышали, хотя мое сердце бьется так, что подбрасывает ее голову, а у нее колотится часто — часто, как у пойманной любопытной мелкой птички, пугливой и жалобной.
А затем ее пальцы сжались, я слышал резко участившееся дыхание, но это не мое, стараюсь даже отворачивать голову, чтобы мое шло в сторону от ее лица, все‑таки аромат вина и закуски с луком и чесноком…
По ее телу пошла неспешная волна, затем еще одна и еще, сперва такие же медленные, еще не знающие, угаснут ли тут же, потом быстрее, жар наполнил ее тело и пытался перелиться в мое, но я весь как раскаленная плита, мое ответное пламя встретило ее огонь на полдороге. Я услышал сдавленный вздох, по ее телу прошла судорога, я ухватил и пытался прижать к себе, но спазм выгнул ее дугой, она страшно вскрикнула, лицо перекосилось, некоторое время ее тело трепетало, как крылья бабочки под сильным ветром, затем силы покинули, и она безжизненно рухнула мне на грудь.
Я прислушивался к ее хриплому надсадному дыханию, затем ее затуманенные глаза приоткрылись, в них проступило дикое изумление.
— Я… жива?..
— Еще как, — ответил я, — а вот я… не знаю, выживу ли…
Она застыла, на лице проступил ужас, затем отчаяние, она прошептала упавшим голосом, полным горечи:
— Ах ты, гад… что ты… наделал…
— Что? — спросил я.
Она прошептала с болью:
— Я столько магической силы набрала!.. Я столько… никогда раньше… Я бы могла такое сделать…
Я пробормотал:
— Прости…
— Гад волосатый, — сказала она с отвращением и отчаянием, — как же я, дура, могла столько набрать… а потом так глупо все выпустить разом? Впустую!
— Зато мне, — пробормотал я, — удалось сохранить… как ты и говоришь… магическую силу… в неприкосновенности.
Она посмотрела люто.
— Что?
— Ну…
— Не дам! — крикнула она. — Не позволю!.. Ни мне, ни тебе!
И вцепилась в меня, как коршун в цыпленка.
Все‑таки мы оба зря гордились своим самообладанием, верностью интересам дела, отстраненностью от всякого такого, чистым разумом Гегеля, потому что за остаток ночи успели еще не раз зарядить магической мощью друг друга и так же бесцельно и глупо, если с точки зрения Гегеля, а то и самого Иммануила Канта, разрядить.
Когда наступил рассвет, мы встретили его не только выжатые и обессиленные, но и стыдившиеся взглянуть друг на друга.
Я все‑таки сумел подняться, бледное тело Астриды осталось на ложе с раскинутыми в разные стороны конечностями, как у Леонардо в золотом сечении.
Далеко за окном прокричал петух, уже в третий или какой‑то там раз, а снизу со двора доносится бодрый скрип колодезного ворота и негромкие голоса возчиков, что привезли свежее молоко, сыр и зелень.
Когда я облачился поверх одежды в легкие доспехи, за спиной послышались пристыженный стон и шелест одежды.
— Не поворачивайся, — донесся слабый голос.
— Не поворачиваюсь, — ответил я.
— Я постараюсь все это забыть, — сказала она мне в спину, — и ты забудь, хорошо?
— Попробую, — ответил я с сомнением. — Попытаюсь. Хотя сие забыть непросто… Думаю, если сумел пережить такое, теперь меня ничего не убьет.
Она прошла мимо меня к окну, бросив на ходу с сердцем:
— Свинья!
— Еще какая, — ответил я гордо. — Позавтракаем здесь или с баронессой?
Чтобы выглянуть в окно, ей пришлось привстать на цыпочки и лечь животом на широкий из‑за непомерной толщины каменной стены подоконник.