Я сказал с тоской:
— Отец Дитрих, тут на небо некогда взглянуть, куда уж ехать куда‑то далеко на Север и заниматься… усовершенствованием, повышением квалификации, когда здесь дом горит?.. Сперва все погасим, наладим, а потом…
— Потом может не быть, — ответил он холодно и почти враждебно, — что‑то в жизни можно отложить, но нельзя откладывать постоянно то, от чего зависит не только твоя жизнь.
Я опустил голову, долго вздыхал, священники уже удалились, отец Дитрих сурово молчит, наконец я проговорил с тяжелым вздохом:
— Хорошо. Дайте неделю. Я оставлю распоряжения, а потом… да, отправлюсь на вивисекцию.
— На Испытание, — поправил он.
Я переспросил:
— Испытание? Я думал… гм… меня там чему‑то обучат по — быстрому, дадут какой — нить амулетик… в смысле, освященный крестик…
Он вздохнул.
— Что за язычество… Сперва будет Великое Испытание. И только если сумеешь пройти, сын мой, тебя пропустят на ступеньку выше…
— А какой процент проходящих? — спросил я.
— Меньше одного, — ответил он. — Намного меньше.
— С ума сойти, — сказал я слабо. — Это как раз для меня, я так и знал! На меня в последнее время что‑то все хорошее валится. Хорошее, но тяжелое. И с большой высоты. На голову. Хорошо, как вы говорите, она у меня без пустот, литая.
Он поморщился, тревога из глаз не исчезает, чего я раньше не видел, все‑таки печаль одно, а вот так смотреть на меня, как на человека, что надел петлю на шею и готовится ради шутки спрыгнуть с помоста…
— Ты не защищен, сын мой, — произнес он. — А сейчас это главное.
— Совсем не защищен?
— От таких — нет.
— Господи, — сказал я с тоской, — как хорошо было быть простым зольдатом, совсем простым зольдатом… Только меч и кольчуга, этого хватало.
— Стареешь, — буркнул он.
Я охнул.
— Это я старею?
— Когда начинают вспоминать, — сказал он неумолимо, — как было хорошо в прошлом, это и есть явный признак старости. А стареть можно начинать с ранней молодости.
Я тяжело вздохнул.
— Да знаю, что чем выше взбираешься, тем опаснее, но одно дело знать, другое — на своей шкуре. Понятно, у принца охрана должна быть чуточку получше, чем у виконта…
— Да еще такого принца, — сказал он почти недобро. — Думаешь, телохранители спасут, если появится настоящий противник?.. Посланный не младшим конюхом помощника великого мага, а кем‑то постарше?..
Внезапный холод прокатился по моему телу, отец Дитрих говорил не просто очень серьезно, но с печалью, словно видит, как мое баранье упрямство ведет прямиком в пропасть.
— Но, — пробормотал я, — неужели это так… серьезно?
— Это не было серьезно, — заверил он, — когда ты был бароном или даже графом. Стало серьезнее, когда в качестве гроссграфа сумел пройти Великий Барьер и вторгся в Сен — Мари, что вроде бы как заморская земля империи Генриха. И совсем уж серьезно, когда ты начал создавать некое мощное объединение.
— Отец Дитрих, — сказал я слабо, — я не создавал! Это как‑то само. Думаю, Господь меня вел и направлял мою длань.
Он слабо отмахнулся.
— Да я не осуждаю, не оправдывайся заранее. Я говорю, что все пойдет прахом, когда тебя убьют.
— Если… — сказал я.
— Не «если», — возразил он, — а именно «когда». Тебя точно убьют, сын мой. Даже я вижу дыры в твоей защите! А уж те, кто обучен убивать, заметят их намного раньше.
— И что мне…
— Храм Истины, — сказал он веско. — Только там можешь получить защиту. Хотя можешь и не получить… Но, мне кажется, в тебе больше нужного церкви, чем разрушительного.
Я вздохнул.
— Отец Дитрих, разве я против? Я как раз собирался закончить с флотом и сразу же быстренько смотаться туда и пройти там посвящение или экзамен, что там в этом Храме!
— Ты не первый, — ответил он, — кто так говорит. Все откладывали и откладывали. А потом другие находили их окровавленные или вовсе обескровленные тела. А то и вовсе не находили. Мы все стараемся отодвигать такие вот дела на потом… Что ж, Господь дал нам всем право выбора!
Он перекрестил меня и вышел в коридор. Я некоторое время сидел, прислушиваясь к обрывкам разговоров, у меня уши еще те, даже эти толстые дубовые створки не помеха, если сосредоточиться, но что толку подслушивать разговоры слуг и телохранителей?
Услышать бы, что задумывают мои главные противники.
В коридоре снова голоса, мне надо либо изощренный слух приглушить, либо двери потолще, затем донесся женский возмущенный писк, я высокие звуки ловлю даже лучше низких, наконец дверь чуточку приоткрылась.
Переальд заглянул, повертел головой, не сразу отыскав меня взглядом.
— Ваше высочество…
— Женщины? — перебил я. — Гони.
Он сказал виновато:
— Но Азагердия… говорит, что право имеет…
— Ах, — сказал я, — королева красоты… Нуда, красивые всегда имеют больше прав, чем некрасивые, а накрашенные красивые больше, чем красивые ненакрашенные.
Он понял это как разрешение, приоткрыл дверь шире и отступил, а в кабинет, почти отшвырнув телохранителя, ворвалась Азагердия, прекрасная и взволнованная, ее огненные волосы, выбившись из‑под платка, почти устроили пожар.
— Что случилось? — вскрикнула она. — Почему мне только сейчас сказали?
Она остановилась передо мной, рослая в отличие от Дюймовочки Розамунды, надменно — величественная, с горящим от гнева лицом, но в ярких глазах вижу настоящий страх, что со мной что‑то может случиться, а у сильных людей гнев — это пламя, а не огонек свечи, а беспокойство за кого‑то — ураган, что сметает препятствия.
Я взял ее руку и благодарно поцеловал пальцы.
— Спасибо.
Она спросила все еще сердито:
— За что?
— За беспокойство, — пояснил я. — Мне кажется, за меня вообще никто не беспокоится. А если и есть такое, то, скорее, человек заботится о своем положении, что после меня может пошатнуться или вовсе рухнуть.
Она фыркнула:
— Так и я тоже! Здесь мое положение несравненно выше, чем в неприметном Фезензарде. Я заинтересована в вашем здоровье и благополучии.
— Ладно — ладно, — прервал я, — не выкладывайте и остальные ваши темные секреты женской души. Я предпочту быть обманутым и предпочту верить, что вы… эта… искренне. Такие женщины вроде бы тоже бывают, если верить легендам и поэмам.
Она посмотрела в удивлении.
— А вы им верите?