Баба Лида послушно засуетилась, нашла тряпки, веник. Через полчаса никто бы не подумал, что Дина совершает над собой страшное насилие. В списке ненавистных ей занятий уборка шла вторым номером после стирки. Связав стопками журналы и книги Степана, она вынесла их в прихожую. «Не захочешь выбрасывать, затолкаем на антресоли». Затем открыла настежь все окна и вошла босиком с мокрой тряпкой в заросшую грязью обитель сатаниста. На дне пустого выдвинутого ящика стола лежала старая фотография. Дина взяла ее: единственная фотография, обнаруженная ею в этом доме. На любительском черно-белом снимке – девочка лет семи-восьми. Худенькая, с остреньким личиком, двумя косичками. Взгляд перепуганный, на ногах большие валенки.
– Баб Лида, посмотри! Это кто? Родственница?
– Не-а. – Баба Лида для верности надела очки. – Не знаю эту девку. А фотку Степан взял. Я его как-то встречаю, он поздно приходил. Заходим в подъезд, а на ящике для почты висит этот портрет. Чужая девка, и ящик не наш. А Степка снял. Это, говорит, мне знак такой послан. Все ему знаки мерещились. Ну и что ему теперь с тех знаков?
Баба Лида заплакала, закрыв лицо фартуком. Дина долго и молча гладила ее по седой голове с прямым пробором, по худеньким плечам. Старый беспомощный ребенок… Где ей найти силы, чтобы тащить горе до конца?
– Пошли чаю попьем, моя дорогая. – Дина потянула бабу Лиду на кухню, и та пошла покорно, шмыгая носом. – А можно я возьму снимок? Вдруг узнаю, кто это?
– Да бери что хочешь. Мне зачем…
Дина посмотрела фотографию с обратной стороны. Там стояла дата: 1989 год. А вверху какая-то грязь налипла. То ли остатки клея, то ли жевательной резинки.
* * *
После похорон отца Гера в полной апатии целыми днями лежал на диване лицом к стене. Иногда заглядывала мама и говорила: «Сынок, обед на столе… Ужин на столе… Завтрак на столе». Их беда была еще слишком острой, для того чтобы говорить о ней, а чтобы беседовать на другие темы, время еще не пришло. Они оба чувствовали страшный упадок не столько сил, сколько интереса к жизни. Впрочем, порой Гере хотелось броситься с плачем к маме на грудь, как в детстве, ощутить ее любовь и жалость и чувствовать, как вместе со слезами уходит из его сердца тоска. Но мама всегда была очень сдержанным человеком. И сейчас она казалась такой замкнутой, застывшей, опаленной своим, а не их общим горем, что Гера не решался к ней приблизиться. Он не находил слов, чтобы заставить ее оттаять. Только отец знал такие слова. Лишь в присутствии мужа она могла весело смеяться, безмятежно ласкать сына, доверчиво говорить о своих мыслях и чувствах. Стоило Вадиму выйти из дому – даже ненадолго, – она менялась: становилась отстраненной, невнимательной, полностью погруженной в ожидание. Из чего Гера, будучи еще совсем ребенком, сделал вывод: мама его любит, но папу она любит больше. А вот папа… Он принадлежал Гере полностью. Ни у кого из знакомых ребят не было такого любящего отца. Были богаче, круче, могущественнее, но никто, кроме Геры, не знал столь безграничной преданности взрослого, умного человека. Он не успел сказать ему, что понимает и ценит это. Он не представлял, что все может кончиться.
– Герочка, – мама заглянула в комнату, – подойди к телефону. Тебе из Москвы звонят. Хотя что это я. Сейчас принесу. Никак не привыкну. – Она положила рядом с Герой мобильник.
– Странно, – неохотно повернулся он. – Я, кажется, никому номер не давал… Рая? А ты, в смысле, вы почему звоните? Есть новости? Просто узнать… Мы ничего… Похоронили. Мне очень плохо, Рая.
– Мальчик, – голос Раисы дрогнул. – Мне так жалко. Я переживаю за тебя. И твою маму. Ты передай ей мои соболезнования. Послушай, Гера. Насчет конкурса не волнуйся. Тут все в порядке. Я вот что хотела сказать. Давай я вам денег переведу немного. По «Вестерн Юнион». Вы через пять минут получите в ближайшем банке.
– Нет, Рая, не надо. С этим все в порядке, я думаю. Я, конечно, могу спросить у мамы… Нет, она не поймет. Не захочет. Нет, точно не надо.
– Ну, если ты так считаешь… Но ты знай: в любое время, по любому поводу, я всегда готова тебе помочь. Позвони, когда приедешь. Обнимаю тебя, детка.
– Спасибо. Пока. – Гера отложил телефон и задумался. У него не возникало ощущения, что эта странная тетка его клеит. Ему даже показалось сейчас, что она ему предана, как… Нет, не так, конечно, какие могут быть сравнения…
– Мама, – позвал он. – Знаешь, кто это звонил? Мой спонсор или, точнее, спонсорша… Вумен по части бизнеса. Она хочет меня раскручивать, как эстрадную звезду. На конкурс «Новая волна» в Юрмале двигает.
– Да? – Мать напряженно наморщила лоб. – Странно. Я хочу сказать, что очень плохо во всем этом разбираюсь. Для нее в этом есть какой-то интерес?
– Ну, кто ее знает… Наверное…
Гере хотелось поговорить с мамой о своей жизни, новых знакомых, но ее глаза уже смотрели мимо него, лицо по-прежнему было удрученным и потерянным. Он замолчал и подумал, что им теперь всегда будет тяжело вместе.
Поздно ночью Ольга тихонько вошла в комнату Геры. Горела настольная лампа, сын невнимательно листал журнал.
– Мальчик, прости меня за то, что я сейчас не с тобой. То есть тебе, наверное, кажется, что я не с тобой. На самом деле я думаю о тебе все время. Просто пытаюсь защитить тебя от своей тоски. Ты не представляешь, какая она ядовитая, заразная… Я хочу сказать: ты должен в первую очередь думать о себе. Ты должен быть счастливым, независимым. Возможно, знаменитым. А со мной уже ничего не произойдет. Я просто буду ждать. Тебя. Встречи с ним.
Гера погладил волосы, руки матери. Почувствовал острую жалость. Ольга наконец заплакала. Крепко прижала голову сына к себе. Потом вдруг отстранилась и посмотрела ему в глаза ясно, внимательно. Он понял. В этот момент им обоим показалось, что отец не ушел от них совсем. Он где-то рядом.
* * *
Олег стоял у кухонного стола и курил третью сигарету подряд. Было поздно. Вера уже лежала в постели с книгой в руках. Интересно, она чувствует, как он мучается? Как пытается переступить через пропасть между ними и вернуть тепло и близость в их отношения? Кто сказал, что горе сближает? Просто бывает настолько крепкая связь, которую даже горе не в состоянии разрушить. Похоже, это не их случай. Больше всего Олега мучило чувство вины. Мужчина должен показать женщине, что он есть, что он всегда рядом и на него можно положиться. И убедительнее всего говорит тело мужчины. Что же с ним творится? Олег принял душ, почистил зубы, скользнул к жене под одеяло и легко прикоснулся губами к ее шее. Она не шевельнулась. Он положил ладонь на ее полную грудь, тесно придвинулся к сильному, крутому бедру, провел рукой по животу, прикоснулся к мягкому, теплому, родному уголку… И едва сдержал стон. Пробормотав что-то, вскочил и бросился в кухню за четвертой сигаретой. Что же делать? Как спать с женой, не думая о том, что из этого лона появился на свет ребенок? Ребенок, принявший такую страшную, мученическую смерть. Получается, что, родив дочь, они оба виноваты в ее гибели. Нет, горе их все-таки сроднило. В том смысле, что их близость стала казаться ему кровосмешением. Как скрыть от Веры еще и это несчастье? Или не скрывать? Может, она думает о том же?