Часто под ногами он замечал следы зверей, лосиные тропы, дорожки, набитые коровьими копытами, однако не встречал ни единого человеческого следа. Лишь однажды за целый день неожиданно встал на пути каменный скотный двор, выстроенный на отшибе утлой деревеньки. Огромный, приземистый сарай располагался поперёк движения и утопал в навозной жиже. Можно было обойти его стороной, но Мамонт, повинуясь внутреннему ощущению пути, пошёл через грязь, влез в окно скотника и, ступая мимо тёплых коровьих боков, миновал и эту преграду. Волчий запах от дохи, похоже, не выветрился, и коровы заметались на привязях, загремели цепями, и протяжный рёв ещё долго слышался за спиной.
И только вечером, на закате, когда впереди оказалась широкая река без мостков и бродов, но с багровым солнечным следом, соединяющим берега, Мамонт увидел человека — первого за целые сутки пути! Высокий седой старик занимался делом странным — кормил огромную стаю диких гусей. Он ходил по берегу с мешком и щедрой горстью разбрасывал зерно. Птицы без всякой опаски окружали человека плотным широким кольцом, орали, лезли друг на друга, хватая корм, а он спокойно, даже меланхолично опрастывал мешок за мешком.
Мамонт направился к нему, обнаружив, что осторожные птицы совершенно не боятся и его, с неохотой уступая дорогу.
— Ура! — сказал Мамонт осипшим от долгого молчания голосом. — Я Странник.
— Ура, — отозвался старик, занятый делом.
Гуси бились о ноги, жадно поглощали корм и своим ором заглушали голоса. Наконец старик вытряс на землю последний мешок и взглянул на Мамонта:
— Вижу, что Странник… Но дальше пути тебе нет. Снимай главотяжец!
Ступить было невозможно ни назад, ни вперёд: вокруг плотно сидели тысячи птиц и их шевелящиеся спины покрывали землю…
— С лёгким паром! — усмехнулся Воробьёв и распахнул дверцу машины перед Арчеладзе. — Прошу, генерал!
Полковник не обратил внимания на иронию, сосредоточенный и мрачный, оттолкнул Воробьёва и сел за руль.
— Повтори-ка последние слова Нигрея.
— Последние слова?..
— Записанные у тебя на автоответчике!
Воробьёв наконец заметил взрывное состояние шефа и произнёс насторожённым голосом:
— «Передай шефу… снова был в музее одного художника… Клиент прежний. Едем в аэропорт Шереметьево…»
— Куда? — вскинулся Арчеладзе.
— «В аэропорт Шереметьево, — сказал Воробьёв. — Всё повторяется».
— Что повторяется?
— «Всё повторяется», — процитировал он. — Так в записи… Нигрей сказал.
— Теперь понятно, — выдохнул полковник и погнал машину под склонённую рею шлагбаума. — Зямщиц встретил в Шереметьево нового миссионера… И привёз его сюда! Всё повторяется…
Оставив позади охраняемую дорогу — подъезд к правительственным дачам, Арчеладзе остановил машину на обочине и уткнулся лицом в руль.
— Ну, с-суки, вы у меня поплачете! Я вам устрою баню! — сквозь зубы выдавил он.
— Что случилось, Никанорыч? — встревожился Воробьёв.
— Нигрея застрелили… Не могу! Садись за баранку!
Они поменялись местами и несколько минут сидели молча.
— Куда едем? — наконец спросил Воробьёв. — Не стоять же…
— Витька видел миссионера, потому и хлопнули, — тяжело проговорил полковник. — И «папа» видел… Но договориться с ним не смог. Ух, с-суки… Не прощу им Витьку! Ещё бы Капитолину вырвать у них! Развязать руки…
Воробьёв снова выдержал паузу и спросил:
— Куда ехать-то?..
— Что ты раскудахтался?! — закричал Арчеладзе. — Не знаю куда! Не знаю!
— Какого хрена мы стоим тут?! — возмутился Воробьёв. — Надо действовать! Ты же командир! Командуй! Привык темнить, всё сам, сам!.. Мы вечно как пешки у тебя!
— Помолчи, — тихо оборвал его полковник. — Дай мне привыкнуть. Витьку же убили… А я ему когда-то «мочалку» давал! Своей рукой!
— Хватит, Никанорыч! — отрезал Воробьёв и запустил двигатель. — Они что, Капитолину взяли заложницей?
— Взяли… Это Комиссар! Только он мог!.. Наверняка заперли на какой-нибудь конспиративной квартире.
— Я помню адреса. Могу вспомнить…
— Это хорошо, — одобрил, но тут же разочаровался полковник. — Что дальше?
— Выручим… Капитолину, — не сразу сказал Воробьёв. — А потом…
— Что потом? Сразу поставим себя вне закона!
— А мы уже и так поставлены вне закона, — вдруг заявил он. — О каких законах речь, Никанорыч? Посмотри вокруг!
Арчеладзе мысленно согласился с ним: игра, предложенная «папой», не имела ничего общего ни с государственной политикой, ни с какими бы то ни было правилами приличия. Всё это напоминало мафиозные разборки, крутую конкуренцию бандитских шаек, где хороши все средства. Правда, оставалась ещё некая атрибутика государственного уровня — официальные органы, воинские звания, субординация, и это всегда смущало, а следовало бы давно признать полное беззаконие и авантюрность действий высокопоставленных чиновников. И поступать соответствующим образом…
Но как не хотелось верить в это!
— Поехали в отдел! — вдруг скомандовал Арчеладзе. — Ты вспоминай адреса. Я займусь новым миссионером!
Едва они отъехали, как Воробьёв заметил «хвост». Чёрная «Волга» была слишком приметной и неудобной, чтобы вести наблюдение, и то, что она двигалась за машиной полковника в открытую, означало практически его арест, гласный надзор. Это было естественно: «папа» стремился предупредить всякую неожиданность. Комиссар со своими службами работал на него…
— Я оторвусь, Никанорыч, — сквозь зубы выдавил Воробьёв. — Мне это не нравится.
— Оторвёшься здесь — прихватят в другом месте, — отмахнулся полковник. — Пусть катаются, работа у них такая.
— Нет, я понимаю, но это меня оскорбляет! Я ещё не под конвоем!
— Как хочешь…
Воробьёв прибавил скорость — «Волга» двигалась метрах в пятидесяти и не отставала. Выбрав момент и не сбавляя газа, он перескочил разделительный газон и поехал по встречной полосе, изредка мигая фарами. «Конвой» не пожелал повторять рискованного манёвра и, судя по движению машины, испытывал растерянность. Через километр на газоне сначала появились железобетонные столбики, а потом стальные разделительные ленты. Преследователи оказались отрезанными и, чтобы не упустить полковника, двигались капот в капот: можно было рассмотреть даже лица сидящих в машине людей. Воробьёв несколько раз лихо уходил от столкновения со встречными автомобилями и, когда появилась возможность, свернул на какую-то дорогу, углубился в лес и остановился.
— Фу! Спина мокрая…