— Одни смеются, товарищ полковник, другие плачут.
— Выпусти, — приказал он. — Тех и других. Всех!
— Барышня сказала…
— Я сказал!
— Есть! — весело бросил боец и пошёл открывать камеры.
Лишённые ума не хотели уходить, так что пришлось выталкивать насильно. Зато человекоподобные существа, сплошь покрытые пепельно-рыжей шерстью, вырвались на свободу с рёвом и оскалом, едва не сбив с ног охранника. А на улице они словно по команде прыснули в разные стороны, взметая гарь и пепел пожарища. Через десять секунд их не стало видно: окрас шерсти напоминал камуфляж. Но безумные археологи ещё несколько минут бродили по улице, взирая на небо и натыкаясь на заборы, столбы и кладбищенские камни, потом потянулись реденькой цепочкой куда-то по направлению к голландской зоне.
Полковник тоже постоял среди улицы, посмотрел вокруг и пошёл, не разбирая дороги, прямо, вглубь сербской территории.
Ему всегда везло на талантливых женщин. Впрочем, нет, не везло, просто другие ему не нравились, казались пресными, быстро наскучивали и даже самое сильное увлечение скоро оставляло ощущение оскомины на зубах. Жена у него была подающей большие надежды пианисткой, и когда Арчеладзе встретился с ней, ещё носил погоны старшего лейтенанта и служил в особом отделе Западной группы войск в Германии. Познакомились за границей, на концерте — тогда она уже входила в десятку лучших исполнителей. Её устраивало, что будущий муж офицер госбезопасности и живёт в ГДР. Немцы любили своих композиторов и свою музыку, и ей удалось пробить шестимесячные гастроли, в том числе и в ФРГ. Расписались они в штабе авиадивизии, а в свадебное путешествие отправились домой, в СССР. И тут ударил первый майский гром: Арчеладзе неожиданно перевели в Центральный аппарат КГБ и посадили на такую должность, что жену автоматически сделали невыездной. А она как раз получила сразу три приглашения — в Японию, Швейцарию и социалистическую Румынию.
Потом она говорила, что Арчеладзе подрубил ей крылья. Талант её не получил роста и стал бледным, как трава, выросшая под камнем.
Разводиться в то время сотруднику госбезопасности было смерти подобно.
Потом у него была любовница, совсем юная, семнадцати лет, так что целый год ещё они встречались только на конспиративных квартирах, поскольку за такое распутство грозила уголовная статья. Тогда в Москве только-только зарождался Театр высокой моды, а ростом его подруга была вровень с Арчеладзе — метр девяносто два. Когда они шли куда-нибудь вместе, на них озирались прохожие, и это ему нравилось больше всего. Он часто полувсерьез говорил: дескать, не плохо бы им родить девочку или мальчика, чтобы начать породу высоких и сильных людей. Но в двадцать лет она увлеклась моделированием женской одежды — открылся настоящий талант модельера, а в двадцать четыре поехала во Францию со своей коллекцией и осталась там как невозвращенка.
В конторе об этом узнали, влепили строгача и на два года задержали звание.
А потом был Чернобыль, лысая голова и полное отвращение к женщинам.
Пока не появилась Капитолина…
Талантливая Дара, над которой, оказывается, стоит человек со зловещим именем Стратиг — этакий полубог, определяющий судьбу. Это он послал её сначала к «папе» в качестве жены, затем любовницей — к «комиссару» и, наконец, к нему, Арчеладзе, уже в качестве возлюбленной…
Она принадлежала сразу всем, как большой талант, — пианист, модельер.
И никому.
Да, несомненно, Капитолина, или как её там… владела безукоризненным талантом очарования, если сумела не только возродить полностью атрофированные чувства, но и оживить плоть, изъязвлённую стронцием. Не этот сумасшедший экстрасенс с гнилыми зубами — она. Первый толчок мужской силы он ощутил, когда ещё и в глаза не видел хорошенькую машинистку, появившуюся в отделе, а услышал о ней от Воробьёва. И от рассказа, какие у неё ножки, колени, полковник почувствовал внезапное возбуждение. Его влекло к этой женщине, тянуло, как магнитом, хотя разум противился и порой подступала злость на самого себя. В «вишнёвой» женщине, такой же Даре, было иное очарование — загадка, таинственная глубина. Капитолина была воплощением женственности: всякое движение рукой, талией и даже глазами как бы говорило — хочу тебя.
Должно быть, «грибник» и «кошкодав» Воробьёв чувствовал это её второе или третье дно и всё время пытался отсечь, оттеснить машинистку от своего шефа.
В полном смысле слова — змею пригрел на груди!
К бесполому, непорочному, не имеющему слабостей начальнику специального отдела сумели подобрать ключ…
— Сука! — иногда вслух произносил Арчеладзе, шагая куда глаза глядят. Других слов сейчас не было, а это вмещало всё — и ненависть, и месть, и недовольство собой. Показалось, он очень долго лез в гору, потому что слишком близко была земля перед глазами. Затем начался длинный спуск, отмеченный сознанием по случайным деталям — он часто скользил вниз и падал, если не успевал схватиться за ствол дерева.
— Сука! — орал он, вставая на ноги. — Н-ну, с-сука!
Самое обидное заключалось в том, что его прежде никогда не обманывали женщины. Он всегда был уверен — никто из них сделать этого не сможет, поскольку его оперативный нюх отзовётся уже на сам замысел обмана. Любовница-модельер не обманула Арчеладзе, оставшись за рубежом. Она, дура, из совестливых побуждений написала ему длинное покаянное письмо, содержание которого и стало известно начальству в конторе. Она просила у него позволения остаться в Париже, где её талант оценивают по достоинству. Правда, он не успел ответить: его тогда наказали и отправили в Чернобыль искать врагов народа.
Между тем в горах быстро темнело и полковник опамятовался, когда перестал различать деревья и камни.
— Сука, — проговорил он, озираясь, и в тот же момент услышал грохот недалёкого взрыва. Тенькнул в ушах воздух, потревоженный ударной волной. Тогда он пошёл на звук взрыва, поскольку всё равно было куда идти. Через несколько минут он выбрался из тёмного распадка на западный склон какой-то горы, где ещё багрово отсвечивала заря, и скоро очутился на разбитой асфальтовой дороге. Наломав ноги в каменных развалах, Арчеладзе с удовольствием ступил на дорогу и побрёл, ссутулившись и засунув руки в карманы брюк.
За поворотом на обочине дороги горела машина. Дым, чёрный у земли, поднимаясь выше деревьев, становился багровым, и казалось, там клокочет пламя. Он приблизился к полыхающему костру и стал греть руки: в воздухе пахло снегом. Вероятно, автомобиль наехал на мину — оторванная передняя подвеска валялась на другой стороне дороги, двигатель стоял торчком, пропоров капот. Огонь уже съел обшивку сидений, брезентовый верх и теперь горели на полу резиновые коврики. Полковнику почудился запах жжёного мяса, нормальный фронтовой запах на военных дорогах.
Ружейным выстрелом грохнул ещё один взрыв — лопнуло раскалённое лобовое стекло.
— Я опоздал на самолёт, — неожиданно сказал кто-то рядом по-английски.