Чем дольше Мэгги Роуз думала о доме, тем больше вспоминала, и список ее рос.
Она вспоминала, как вставала между папой и мамой, когда они обнимались и целовались. «Нас трое» — так называлась эта игра.
Она вспоминала, как была совсем маленькой, и папа изображал для нее любимых сказочных героев и придумывал про них истории. Это был громила Хэнк, который растягивал слова на манер южан: «Ктоооо гааваариииит с таабоооой?» Или Сюзи Вудермен, любимица Мэгги, которой она все время воображала самое себя в папиных историях.
Пополнил ее список и их любимый обычай кричать, когда они садились в машину в холодную погоду: «Юк чак-чак, чака, чака, юк чак-чак!!!»
А еще — мама сочиняла ей песни и пела, с тех самых пор, как она себя помнит. Мама пела:
«Я так люблю тебя, о Мэгги, на все готова для тебя. На все во всем огромном мире». А Мэгги отвечала: «Тогда поедем в Диснейленд». — «О да, поедем в Диснейленд». — «И поцелуешь в мордочку Дукадо», — пела Мэгги. «О да, конечно, поцелую. Всех поцелую для тебя».
А еще Мэгги вспоминала дни, проведенные в школе. Как они переходили из кабинета в кабинет. Как мисс Ким подмигивала — ей одной. А еще — как Анджело сворачивался в кресле клубком и издавал такой звук — вроде «вау».
«Я все сделаю для тебя потому, что ты все для меня», — Мэгги как будто слышала мамин голос.
«Найди меня и забери меня домой. Найди меня и забери домой, — мысленно пела Мэгги. — Пожалуйста, пожалуйста, скорее приезжай!»
Но в ответ никто не пел. Совсем никто. Никто больше не споет для Мэгги Роуз. Никто о ней не помнит. Так она думала. И сердце ее было разбито.
В последние две недели я встречался с Сонеджи-Мерфи раз пять, но он больше не шел на сближение со мной, хотя делал вид, что это не так. Что-то изменилось. Я упустил его. Я упустил обоих.
Пятнадцатого октября федеральный судья приостановил судопроизводство, временно отложив начало процесса. Это был финальный аккорд в серии попыток отложить суд в тактике Энтони Натана, адвоката Сонеджи-Мерфи. Но через неделю с удивительной для юридических маневров скоростью судья Линда Каплан отказала защите в просьбе. Отклонены были также просьбы о судебном запрете и ограничительных приказах, поданные в Верховный суд. Выступив по трем телевизионным каналам, Натан назвал Верховный суд «организованным сборищем линчевателей». Задавая тон будущему процессу, он заявил журналистам, что фейерверк только начинается.
Двадцать седьмого декабря начался суд по делу «Государство против Мерфи». В пять минут девятого утра мы с Сэмпсоном прибыли к зданию федерального суда, намереваясь пробраться через задний ход с Индиана-авеню. Лучшее, что мы могли сделать, — это прибыть инкогнито.
— Хочешь поставить пару монет? — предложил Сэмпсон, огибая угол на Индиана-авеню.
— Надеюсь, ты не о пари на исход процесса?
— Разумеется, мой милый. Ускорим бег времени!
— Какая ставка?
Сэмпсон закурил свою «Корону» и с победоносным видом выпустил клуб дыма:
— Ставлю… Ставлю на то, что он отправится в Сент-Элизабет, психушку для помешанных преступников. Вот моя ставка.
— Ты хочешь сказать, что наша судебная система совсем не работает?
— Я в это верю каждой клеточкой своего существа. Особенно сейчас.
— Ладно. А я ставлю, что он виновен. Раз — в двух похищениях, два — в одном убийстве.
— Может, прямо сейчас и заплатишь? — полюбопытствовал Сэмпсон, победоносно выпуская дым. — Ставка в пятьдесят баксов не разорит?
— Меня устроит. А ты сколько хочешь?
— Сочтемся. Мне нравится получать с тебя мелочь.
Перед главным входом в здание Верховного суда на Третьей улице толпилось не менее двух тысяч человек, при том, что сотни две, включая репортеров, выстроившихся в семь рядов, уже проникли внутрь. Обвинитель пытался наложить запрет на присутствие прессы, но получил отказ. Некоторые несли плакатики: «Мэгги Роуз жива!» Люди передавали в помещение суда розы. По Индиана-авеню взад-вперед дефилировали добровольцы, раздающие розы. Сновали торговцы памятными значками. Бойко шла торговля маленькими свечками, которые люди зажигали у себя на подоконниках в память о Мэгги Роуз.
У черного хода, предназначенного, помимо прочего, и для доставки скромняг юристов вроде нас, тоже толклась горстка репортеров. Там проходили также копы-ветераны, не любившие толпу. На меня и Сэмпсона тут же навели микрофоны и телекамеры. Впрочем, нас давно уже не обескураживали подобные изобретения прогрессивного человечества.
— Детектив Кросс, правда ли, что ФБР отстранило вас от расследования?
— У меня прекрасные отношения с ФБР.
— Вы по-прежнему бываете в Лортоне у Гэри Мерфи?
— Звучит, словно я хожу к нему на свиданку. До этого пока не дошло. Я работаю с ним в составе группы врачей.
— В деле существуют расовые аспекты? Вы ощущаете это на себе?
— Думаю, расовые аспекты существуют во множестве вещей. В данном случае не ощущаю ничего из ряда вон выходящего.
— А вы, детектив Сэмпсон? Вы согласны, сэр? — поинтересовался молодой пижон в радужном галстуке.
— Как видите, сэр, мы скромно идем через заднюю дверь. Мы из тех, кто не допускается в парадное. — Сэмпсон, так и не снявший темных очков, улыбнулся прямо в камеру.
Наконец мы добрались до служебного лифта, стараясь оказаться в кабине без репортеров, для чего потребовались некоторые телодвижения.
— Ходят слухи, будто Энтони Натан предъявит суду заявление о невменяемости подзащитного. Что вы скажете?
— Ничего. Спросите самого Энтони Натана.
— Детектив Кросс, вы будете делать заявление о том, что Гэри Мерфи не безумен?
Наконец-то дверцы старинного лифта закрылись, и кабина вознеслась на седьмой этаж, на судейском жаргоне — «Седьмое небо». Этот этаж никогда не отличался тишиной и контролируемостью — здесь царила вокзальная сутолока, толпились копы, юные преступники и их родные, закоренелые мошенники, адвокаты и судьи. Но сейчас вся эта толпа была сметена приказом очистить этаж для одного-единственного процесса. Процесс века. Не этого ли жаждал Гэри Сонеджи?
При отсутствии хаоса здание федерального суда казало свое истинное лицо — физиономию морщинистого старикашки при ярком свете утра. Утренние лучи солнца, просочившиеся сквозь окна на восточной стороне, высветили все складки и трещины на стенах.
Наше прибытие совпало с появлением обвинителя: в зал суда вошла Мэри Уорнер, государственный прокурор шестого округа, — миниатюрная женщина лет тридцати шести. По своим способностям она вполне соответствовала Энтони Натану: как и он, она не проиграла еще ни одного дела, во всяком случае, ни одного крупного. Она всегда тщательнейшим образом готовилась к процессу и умела безошибочно воздействовать на судей. Один из ее оппонентов как-то бросил: «Это как игра в теннис с партнером, который отбивает все мячи, даже крученый, любую сложную подачу. И рано или поздно обставляет тебя всухую».