После этих слов Розбуа надел шапку и сел на прежнее место. Наступило тяжелое молчание. Фабиан на мгновение потупил взгляд, глаза его метали молнии, но затем, когда он поднял их на Хосе, которому теперь предстояло выступать, выражение глаз его было холодное и покойное. Бывший стражник поднялся со своего места.
— Я буду предельно правдив перед вами, граф де Медиана, — обратился он к Фабиану, который, по его убеждению, только и имел право на этот титул. — Я постараюсь забыть, что по милости этого вот гранда провел пять долгих лет в ссылке среди отребья человеческого общества, и скажу лишь то, что повелевают мне долг и совесть. Когда я предстану перед Всевышним судьей, я не побоюсь повторить того, что сейчас сказал, и не раскаюсь в сказанном!
Фабиан кивнул в знак согласия.
— В ноябрьскую ночь 1808 года я, тогда королевский микелет, охранял побережье эланчовийской бухты. Трое людей, прибывших с моря, пристали к берегу. Капитан, под командой которого мы находились тогда, продал одному из них право приставать к запрещенному берегу. Должен признаться, что и я оказался соучастником этого человека и получил от него в вознаграждение за свое преступное участие в этом незаконном деле известную долю этого подкупа… На следующий день графиня де Медиана ночью покинула вместе со своим маленьким сыном свой замок и уже не возвратилась в него живой. Мы нашли ее в лодке на берегу мертвой, а ребенок ее бесследно исчез. Спустя немного времени, дядя ребенка явился в замок и потребовал для себя и титул, и наследие своего племянника. И все это досталось ему. Я полагал, что стал соучастником какой-то контрабандистской махинации, а вышло, что, сам того не ведая, способствовал убийству! Я обвинил перед судом в этом страшном злодеянии нового графа де Медиана и сознался в своем невольном участии в этом деле, но в результате заплатил за свою смелость пятью годами каторги на галерах в Сеуте! Теперь, вдали от бесчестных, бессовестных и подкупных судей, перед лицом самого Господа Бога, который нас видит и слышит, я снова обвиняю стоящего здесь человека в убийстве графини де Медиана и присвоении себе титула и богатств графа де Медиана, своего малолетнего племянника! Человек, которого мы видим перед собой, один из тех трех, которые в ту достопамятную ночь проникли в замок, где жила мать дона Фабиана! Пусть же этот убийца попробует теперь доказать мне, что я сказал неправду! Ничего более не имею добавить.
— Слышали? — спросил дон Фабиан, обращаясь к обвиняемому. — Что вы можете сказать в свое оправдание?
В тот момент, когда дон Фабиан произносил последние слова, резкий, пронзительный крик донесся со стороны водопада. Все разом обратили взгляды в ту сторону, и сквозь прозрачное облако брызг, висящее над низвергавшимся потоком, им показалось, что в воздухе мелькнула с минуту висевшая над пропастью человеческая фигура, которая, описав кривую линию, скрылась в бездне.
После минутной паузы, вызванной этим неожиданным происшествием, Фабиан снова повторил свой вопрос обвиняемому:
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
В душе де Медиана происходила мучительная борьба, борьба между его совестью и его непреклонной гордостью. Наконец последняя одержала верх.
— Ничего! — гордо отвечал он.
— Ничего?! — повторил вслед за ним Фабиан. — Да разве вы не понимаете, что после этого мне только остается исполнить тягостный для меня долг!
— Нет, я отлично понимаю это! — последовал ответ.
— И как мне это ни тяжело, — воскликнул Фабиан сильным, звучным голосом, — я сумею его исполнить! А между тем хотя кровь моей матери вопиет об отмщении, но если бы вы только сумели найти себе оправдание, я благословлял бы судьбу! Дайте мне слово, поклянитесь славным именем де Медиана, которое мы оба носим, поклянитесь вашей честью, спасением вашей души, что вы не виновны в том кровавом злодеянии, что кровь моей матери не тяготеет на вас, — и я говорю вам: я буду счастлив этою уверенностью!
Фабиан смолк и под гнетом мучительного горестного чувства ждал ответа дяди. Но непреклонный и мрачный, как падший ангел, герцог д'Армада молчал.
В этот момент Диас, сидевший все время поодаль, встал и подошел к ним.
— Я выслушал со вниманием обвинение против дона Эстебана де Аречизы, которого я также знал и как герцога д'Армаду! — проговорил он. — Позволено ли будет теперь мне высказать свободно все, что я думаю об этом деле?
— Разумеется! — сказал Фабиан. — Пожалуйста, выскажитесь, кабальеро!
— Одно мне кажется сомнительным. Я, конечно, не знаю, совершил ли этот благородный вельможа то преступление, в котором его обвиняют, или нет, но, допустив даже, что он действительно совершил его, имеете ли вы власть судить его здесь? Согласно местным законам здесь, на границе, где нет судебных властей и учреждений, только ближайшие родственники жертвы имеют право требовать крови виновного! А насколько мне известно, вся молодость или, вернее, юность сеньора Тибурсио Арельяно прошла в этой стране, и я всегда знал его как приемного сына гамбузино Маркоса Арельяно. Теперь скажите, чем вы докажете, что Тибурсио Арельяно — сын убитой графини де Медиана? Как после стольких лет бывший матрос, ныне здесь присутствующий вольный охотник, мог признать здесь, в пустыне, в этом уже совершенно сложившемся мужчине того ребенка, которого он видел одно мгновение в темную туманную ночь?
— Ответьте, пожалуйста, сеньору Диасу, Красный Карабин! — холодно, но учтиво произнес Фабиан.
Канадец снова встал, медленно, не торопясь, вытянулся во весь рост и заговорил:
— Прежде всего я должен объявить вам, что я держал на своих руках этого ребенка, я смотрел на него и вглядывался в его черты вовсе не одно мгновение, как вы полагаете, сеньор Диас, да еще в темную, туманную ночь. Нет, с того момента, когда я спас его от неминуемой смерти, этот ребенок более двух лет жил при мне на том самом судне, где я служил и куда я привез его в ту памятную ночь! Черты родного сына не могут лучше запечатлеться в сердце и в памяти его родного отца, чем черты этого ребенка запечатлелись навсегда в моей памяти: я и теперь, как сейчас, вижу его перед собой. А вы спрашиваете, как я мог его узнать! Когда вы бродите в саванне без дорог и тропинок, то не определяете ли свое направление по руслу ручья, по виду листвы, по своеобразному искривлению стволов, по расположению мхов на этих стволах, наконец, по звездам небесным, не так ли? И когда вы опять проходите по той же местности в другое время года, год, два, десять, даже двадцать лет спустя, если даже за это время дожди помогли широко разлиться ручейку или же солнце высушило его почти до дна, если деревья и кусты, которые вы видели в пышной листве и поредели, и опали, и стволы их заметно увеличились в объеме, если и мхи густо разрослись, — неужели вы все-таки не узнаете знакомого места, не узнаете ни ручья, ни тех деревьев, ни тех мхов?
— Конечно! — отвечал Диас. — Всякий, кто жил в пустыне, никогда не ошибется в этом, но…
Канадец продолжал, прервав авантюриста:
— Ну а когда вы случайно встречаете в саванне незнакомца, который обменивается с вами условленным заранее криком птицы или криком какого-нибудь животного, словом, звуком, по которому вы и ваши друзья узнаете друг друга, не говорите ли вы себе: «Этот человек из наших»?!