Лайк был зол и раздражен. Еще бы, потеря Озхара совершенно нарушила его планы на будущее. В рядах Дозора образовалась новая брешь, которую некем было закрывать. Вместо еще недавно ожидаемого пополнения в лице питерских чародеек — только потери. Правда, Плакуна и Витьку Моисеенко, павших жертвами шального налета одурманенных Ямайцем инквизиторов, пообещали ревоплотить…
Но Лайк прекрасно знал реальную цену обещаниям европейской бюрократии. Слова от дела могло отделять целое столетие. Да и вообще до дела могло не дойти.
Завулон намекал Лайку, что неплохо бы тому заглянуть в Москву, однако киевлянин в Москву решил не ехать. Хватит, позатыкали хозяйские дыры. Пора и своими скорбными делами заняться.
Вот и получилось, что победа для непосредственных исполнителей операции «Черная Пальмира» обернулась сущим поражением.
Неудивительно, что Лайк всю дорогу к разговорам был не расположен — с непроницаемым лицом читал купленную в аэропорту книгу. А Швед, невольно чувствующий себя виноватым, если у шефа бывало подобное настроение, оживил плеер, натянул наушники и погрузился в мир звуков.
Оставаясь надеяться, что Киев его отогреет и утешит.
«Почему? — думал Швед. — Почему Озхар так поступил? Неужели женщина ему дороже дела? Дороже приятелей и соратников?»
«Почему люди вообще стремятся друг к другу? Ведь одиночество выгоднее и надежнее. Одному проще — не нужно ни о ком заботиться, и не нужно ради одних близких предавать других близких…»
«Почему, зная это, многие тем не менее сами лезут в неволю, подставляют шею под ярмо отношений и вязнут, вязнут в этом коварном болоте, откуда выход только через боль, душевную пустоту и разлуку?»
«Почему одни охотно загребают жар для других, хотя прекрасно сознают, что их цинично используют?»
«Чем Иные в принципе отличаются от людей, если позволяют себя так цинично использовать?»
Отвечать Швед даже не пытался. Вопросы падали в пустоту один за другим, падали, чтобы отдаться эхом в чьих-нибудь душах. А мир оставался таким же неправильным и несправедливым, каким представлялся в далеком детстве, когда кому-то позволено почти все, а прочим — только то, что делать меньше всего хочется. Желанное же, по обыкновению, под запретом. Почти для каждого — исключение составляют лишь те, кто менее всего этого заслужил.
Потом Швед решил, что ноет и жалуется, и расстроился еще сильнее. А заодно решил изгнать из головы вообще все мысли до единой и просто раствориться в музыке. Тем более что на затянутой дымкой земле проступили привычные контуры древнего Киева, а в наушниках зазвучала хорошо знакомая песня.
Самолет заруливал на посадку.
Белый снег, серый лед
На растрескавшейся земле.
Одеялом лоскутным на ней
Город в дорожной петле,
А над городом плывут облака,
Закрывая небесный свет.
А над городом — желтый дым,
Городу две тысячи лет,
Прожитых под светом Звезды
По имени Солнце…
Облаков было немного — во всяком случае, не настолько много, чтобы, взглянув в иллюминатор, Швед не мог рассмотреть город. А кто-нибудь там, внизу, так же легко мог задрать голову и разглядеть над Днепром серебристую птицу.
И две тысячи лет — война,
Война без особых причин.
Война — дело молодых,
Лекарство против морщин…
Эта война почти незаметна. Вот, к примеру, многие питерцы узнают о событиях последних недель? О стычке на Марсовом поле и курьезном пленении Ямайца? Ой, немногие…
…И согрета лучами Звезды
По имени Солнце…
Звезда по имени Солнце заглядывала в иллюминаторы лайнера, бросала подвижные зайчики на обшивку, на противоположные ряды кресел. Пассажиры жмурились.
И мы знаем, что так было всегда,
Что судьбою больше любим,
Кто живет по законам другим
И кому умирать молодым.
Он не помнит слово «да» и слово «нет»,
Он не помнит ни чинов, ни имен.
И способен дотянуться до звезд,
Не считая, что это сон,
И упасть опаленным Звездой
По имени Солнце…
Неправда, Виктор. Города помнят и слово «да», и слово «нет». Они вообще многое помнят. Скорее всего ты это знал. Иначе почему не спел обычным людям четвертый куплет? Тот, который теперь доступен лишь в сумраке?
И вот город зажигает огни,
Огни — это наши глаза,
Город знает нас в ясные дни,
Город помнит нас даже в слезах.
И за эти две тысячи лет
Он к огням наших глаз привык,
Он не делит на своих и чужих,
Для него мы все только на миг
Задержались под светом Звезды
По имени Солнце…
— Вставай. — Лайк похлопал Шведа по плечу. — Прилетели.
Швед выключил плеер и снял наушники.
Их встречали Ефим с Платоном Смерекой. Уже в лимузине Лайк, по сложившемуся обычаю со стаканом вермута в руке, подозрительно отстраненно поинтересовался у Шведа:
— Ты сам-то хоть понял, что натворил?
— В каком смысле? — решил уточнить Швед. А то мало ли что Лайк имеет в виду?
— Ты ведь Ямайца опозорил на весь мир. Уделал его без магии.
Швед насупился:
— А что мне оставалось?
Опорожнив одним глотком сразу полстакана, Лайк задумчиво прокомментировал:
— Между прочим, ты единым махом подвел черту под одним из старых теоретических споров. Кое-кто долго ратовал за неполное погружение в сумрак. Так действительно и магией пользоваться можно, и силы не настолько теряешь. Но зато любой, даже простой человек, не Иной, может без труда хватить тебя по затылку чем под руку подвернется.
— Шеф, — угрюмо спросил николаевец. — Я что-то не пойму, ты меня осуждаешь или же одобряешь?
Шереметьев подавил глубокий вздох:
— Взять Ямайца без грохота и потерь ты, безусловно, помог. Так что скорее одобряю.
Разговору молча внимал Ефим — перебивать он, конечно же, не решался.
— Я вижу, ты домой хочешь, — обратился Лайк к Шведу. — Езжай, отлежись. Платон! Через вокзал, пожалуйста!
И — тише:
— Николаевский как раз через сорок минут.
— Спасибо, — пробормотал Швед. Домой ему и правда хотелось.
Киев проплывал за тонированными окнами.
Перед вокзалом Швед пожал протянутую шефом руку, кивнул Ефиму и вышел.
— Я найду тебя через недельку, — сказал Лайк. — Будет большой разбор полетов.
— Угу. Пока.
Дверь почти бесшумно захлопнулась, и лимузин укатил.