Это был совсем особый орден! Глубочайшая тайна окружала его с первых дней. Генерал ордена иезуитов знал над собою только власть святейшего отца, а по прошествии немногих десятилетий этот верховный магистр ордена, «черный папа» иезуитов, затмил даже ватиканского помазанника.
Как и в мирских армиях, в «дружине Христа» существовала строжайшая иерархия. «Христовы дружинники» делились на четыре класса — послушников, схоластиков, коадъюторов и профессоров. Но ни одна армия в мире еще не знала такой беспрекословной дисциплины... Как посох повинуется руке предержащей, так повиновались своим офицерам солдаты ордена, послушные, бессловесные, «покорные, как труп».
Никакие внешние признаки не выделяли братьев-иезуитов среди их окружения: они могли носить или не носить рясу, могли принимать любой облик, исповедовать (внешне) любую веру и клясться любыми заклятиями, прибавляя про себя тайную формулу, что «свершается сие во имя Христовой церкви».
Иезуиты устремились за океаны, становясь купцами и мореплавателями, погружая руки по самые локти в золото и кровь. В Парагвае они создали даже целое государство, где угнетение туземцев было доведено до неслыханной жестокости. В часовнях Европы они возобновили «чудеса», знамения и исцеления, умножая гульдены в орденской кассе и улавливая души. А для душ, не желающих идти в «сладостный плен», сыны ордена готовили особую участь... Венецианские иезуиты схватили Джордано Бруно, и «черный папа» Клавдий Аквавива послал его на костер, разложенный посреди площади Цветов в Риме. Иезуит Гарнет вложил в руки Гая Фокса дымящийся фитиль для взрыва британского парламента, где протестанты получили большинство. Иезуит Антонио Поссевино слал в Россию католических агентов для низвержения православной церкви. Авантюриста Лжедмитрия они заставили тайно принять католичество, надеясь через него утвердить на Руси духовную власть римского папы... Кардинал Беллармин, один из высших офицеров иезуитского ордена, пытал в тюремном подземелье великого Галилео Галилея...
В соборах и тавернах, штабах и лазаретах, на университетских кафедрах и в опочивальнях королевских любовниц веками плели свою сеть «братья» иезуиты, руководствуясь страшным принципом: «Цель оправдывает средства». И незримая тень креста тянулась от римского дворца Джезу — штаб-квартиры ордена — во все страны мира, осеняя могилы тайных жертв и неостывший пепел публичных костров.
Но ненависть народа, простого народа всех стран, все плотнее и грознее окружала черное воинство ордена. Во Франции, в Испании, в Англии люди разных сословий, охваченные гневом и отвращением, сбрасывали духовное иго ненавистных иезуитов. Ровно через два с половиной столетия после «божественных» видений «святого» Игнатия волны народного гнева бушевали уже у подножия ватиканского холма. Объятый страхом, папа Климент XIV поспешил отречься от своих дружинников и в 1773 году обнародовал: буллу о роспуске ордена иезуитов.
И братья Иисусовы укрылись от народной мести в глубочайшее подполье, облекли себя еще более черной и плотной завесой тайны. Распущенный орден жил, и сыны его знали: не пройдет и нескольких десятилетий, как святой отец вновь воззовет их из тьмы подполья... [87]
...Белые пальцы патера продолжали бережно листать летопись ордена. Сам патер Фульвио ди Граччиолани давно играл видную роль среди венецианских иезуитов, которые гордились тем, что им, вернее, их удачливым предкам, удалось заманить в ловушку Джордано Бруно, чтобы передать его потом на расправу римской курии. После официального роспуска ордена роль отца Фульвио как высокого офицера тайного Иисусова воинства еще более возросла. С благословения свыше отец Фульвио незримо ткал паутину, и «послушные, как трупы», подпольные «братья» выполняли его тайные приказы.
Наибольшей своей заслугой перед орденом отец Фульвио не без основания считал ту нравственную власть, которую он с годами приобрел над своим «духовным сыном», хотя по возрасту граф Паоло был на десяток лет старше патера. Эта нравственная власть имела весьма практические цели...
Состояние графа оценивалось в пять-шесть миллионов скуди [88] . Это огромное богатство не имело прямых наследников, ибо граф Паоло лишился не только супруги, трагически погибшей в 1748 году, но похоронил вслед за графиней Беатрисой и обоих своих детей, унесенных беспощадной болезнью.
Ввергнутый этими несчастьями в мрачный душевный упадок, синьор Паоло уверился, что над ним тяготеет неумолимый карающий рок. Он черпал утешение в беседах с красноречивым патером Фульвио, тогда еще двадцативосьмилетним служителем бога, который вскоре сделался духовником и приближенным старого графа. И вот уже четверть века патер Фульвио упорно склонял своего духовного сына не только к суровому аскетизму в жизни земной, но и к богоугодной загробной жертве. В конце концов он добился давно поставленной перед собою цели: граф нотариально завещал все свое огромное состояние католической церкви.
В своей духовной, составленной при ближайшем участии патера, граф настоял лишь на оговорке, что завещание вступает в силу при получении прямых доказательств гибели его первого, правда, незаконного, сына — синьора Джакомо Молла. Увы, эта ничтожная оговорка создала патеру Фульвио немало хлопот, о которых старый граф Паоло решительно не подозревал.
Уже более двух часов прошло после прибытия во дворец незнакомого господина в докторской шапочке. Патер Фульвио захлопнул наконец «Историю деяний» своего ордена и подозвал служителя, Джиованни Полесту:
— Ступай вниз, Джиованни, и узнай, здесь ли еще приезжий и был ли он принят самим эччеленца.
Но служитель не успел дойти до двери, как она отворилась и сам граф Паоло д'Эльяно появился на пороге, пропуская вперед низенького, полного человечка в обычной одежде ученых-богословов.
— Синьор Буотти, позвольте представить вас нашему высокоученому патеру Фульвио ди Граччиолани; его неустанным заботам я всецело обязан порядком, царящим в этих собраниях, — сказал владелец дворца, подводя доктора к своему духовнику.
Тот с лучезарной улыбкой приветствовал вновь прибывшего ученого.
— Дорогой коллега, — учтиво произнес доктор богословия, — месяц назад я имел смелость обратиться с письмом к графу, прося позволения посетить его библиотеку для изучения ее драгоценного рукописного фонда. Граф был так любезен, что пригласил меня провести у него в доме столько времени, сколько этого потребует работа над моим трактатом. И я очень боюсь наскучить вам своим присутствием, ибо ранее чем в две недели трудно исчерпать здешние богатства даже самым поверхностным образом... Эччеленца, — продолжал ученый, обращаясь к хозяину, — одно перечисление рукописей, сделанное вами по памяти, побуждает меня благословлять вас как собирателя этой коллекции!
— Не заставляйте меня краснеть, доктор, ибо я ничтожно мало прибавил к научному собранию деда и отца. Сам я в молодости был увлечен искусством и собирал преимущественно картины, мрамор, фарфор и чеканку. Я счастлив видеть в вашем лице и ученого и подлинного знатока искусств и твердо намерен сделать вас пленником этих стен по меньшей мере на полгода... А теперь вам надо подумать об отдыхе после утомительного пути. Джиованни, проводи синьора в предназначенные ему покои.