— Боже! Боже! Боже! — Челюсти смыкались за каждым словом, будто капкан.
Кэрри сидела, не двигаясь.
Мама встала и обошла вокруг стола. Ее трясущиеся руки с полусогнутыми пальцами походили в этот момент на хищные когтистые лапы. На лице — безумная смесь сопереживания и ненависти.
— В чулан! — приказала она. — Немедленно в чулан и молись.
— Нет, мама…
— Парни… Да, теперь и до этого дошло. После первой крови начинаются парни. Как поганые псы, как принюхивающиеся ищейки они идут на запах. Этот запах!
Она развернулась и наотмашь влепила Кэрри пощечину — словно щелкнул
(о боже я так ее теперь боюсь)
в комнате кожаный ремень. Кэрри покачнулась, но все же удержалась на стуле. Отпечаток ладони на щеке, поначалу белый, налился густым красным цветом.
— Вот тебе моя отметина… — Глаза миссис Уайт расширились до предела, и словно остекленели. Она часто, прерывисто дышала и говорила будто сама с собой, в то время как скрюченные пальцы вцепились Кэрри в плечо и подняли ее из-за стола.
— Я все видела. Все знаю. Да уж. Но. Я. Никогда. Этого. Не делала. Только с ним. Потому что. Он. Взял. Меня. Силой… — Она умолкла, и ее взгляд скользнул к потолку.
Кэрри оцепенела от ужаса. Мама вела себя как припадочная — казалось, на нее снизошло какое-то великое откровение, которое вот-вот ее уничтожит.
— Мама…
— В машинах… Да уж, я знаю, где они прибирают тебя к рукам. За городом. В придорожных мотелях… Виски. Этот запах… Они дышат на тебя этим запахом! — Голос ее поднялся до крика. На шее вздулись вены, а запрокинутая голова заходила по кругу, словно ее взгляд искал что-то на потолке.
— Прекрати, мама.
Слова вернули ее в некое туманное подобие действительности. Губы миссис Уайт раскрылись от удивления, и она замерла посреди кухни, будто пытаясь отыскать в этом новом мире что-то старое, знакомое, за что можно уцепиться.
— В чулан, — пробормотала она наконец. — Иди в чулан и молись.
— Нет.
Мама занесла руку для удара.
— Нет!
Рука застыла в воздухе. Мама уставилась на нее, словно не могла поверить, что она все еще там или все еще цела.
Ни с того ни с сего с подставки па столе поднялся противень с пирогом и, метнувшись через всю кухню, врезался в стену рядом с дверью в гостиную. По стене поползли фиолетовые потеки черничного варенья.
— Я иду на бал, мама!
Мамина перевернутая чашка подскочила и, просвистев у нее над ухом, вдребезги разбилась над плитой. Миссис Уайт взвизгнула и рухнула на колени, закрыв лицо руками.
— Дьявольское отродье, — простонала она. — Дьявольское отродье. Сатана…
— Встань, мама.
— Похоть и распущенность, искушение плоти и…
— Встань!
Мама умолкла и встала, все еще держа руки над головой, словно собиралась сдаваться. Губы ее беззвучно шевелились, и Кэрри показалось, что она молится.
— Я не хочу с тобой ссориться, мама, — сказала Кэрри срывающимся голосом и с трудом заставила себя продолжить. — Но я хочу, чтобы ты не мешала мне жить своей жизнью. Твоя… твоя мне не нравится.
Она умолкла, испугавшись собственной смелости. Преступная мысль наконец-то вырвалась наружу, и это было в тысячу раз хуже, чем даже то самое Грязное Слово.
— Ведьма, — прошептала мама. — Недаром сказано в Святой Книге: «Ворожеи не оставляй в живых». Твой отец делал Божью работу и…
— Я не хочу об этом слышать, — заявила Кэрри: когда мама говорила об отце, это всегда действовало на нее угнетающе. — Но я хочу, чтобы ты поняла: отныне у нас все будет по-другому. — Глаза ее блеснули, и она тихо добавила: — Им тоже придется это усвоить.
Мама продолжала бормотать что-то себе под нос.
Кэрри даже не почувствовала удовлетворения: развязка не оправдывала ее ожиданий, и от этого словно ком застрял в горле. Неуютное ощущение тяжести в животе не давало покоя, и она отправилась в подвал за спрятанным там свертком.
Конечно, так лучше, чем сидеть в чулане. Слов нет. Все, что угодно, только не этот чулан с голубым светом и удушливым запахом пота и греховности. Все, что угодно. Абсолютно все.
Она остановилась, прижав сверток к груди, и закрыла глаза, прячась от света тусклой голой лампочки, заросшей паутиной. Конечно же, Томми Росс ее не любит — на этот счет она не обманывалась. Тут, скорее, какая-то странная форма покаяния — понять это было не сложно. И откликнуться, согласиться. Ведь она лучше других понимала, что такое покаяние, — понимала всю свою сознательную жизнь.
Он сказал, что все будет хорошо, что они позаботятся об этом. Уж что-что, а она-то точно позаботится. И не дай бог им устроить какую-нибудь пакость! Не дай бог. Она не знала, от господа ее дар или от дьявола, и теперь вдруг, когда поняла, что ей все равно, ее охватило почти неописуемое чувство облегчения — словно упал с плеч тяжеленный груз, который она носила всю жизнь.
Мама наверху продолжала бормотать. Только теперь уже не «Отче наш» — теперь она читала молитву об изгнании нечистой силы.
Из книги «Меня зовут Сьюзен Снелл» (стр. 23):
В конце концов об этом даже сняли фильм. Я его видела в апреле, и, когда вышла из кинотеатра, меня чуть не стошнило. Когда в Америке случается что-то важное, кому-то обязательно хочется покрыть все сусальным золотом и украсить ленточками. Чтобы можно было забыть. И вряд ли кто-нибудь понимает, насколько это серьезная ошибка — забыть Кэрри Уайт…
В понедельник утром Грэйл и его заместитель Мортон пили кофе в директорском кабинете.
— От Харгенсена пока ничего не слышно? — спросил Мортон. Губы его при этом изогнулись в этакой уэйновской ухмылке, но все равно было заметно, что он волнуется.
— Ни звука. И Кристина перестала болтать, что ее папочка пустит нас по миру. — Грэйл подул на свой кофе.
— Но ты, похоже, не очень радуешься?
— Пожалуй. Ты слышал, что Кэрри Уайт идет на выпускной бал?
Мортон удивленно заморгал.
— С кем? С Клювом?
«Клювом» в школе прозвали Фредди Холта, еще одного из «отверженных». Весил он, дай бог, фунтов сто, но, увидев его, нетрудно было поверить, что шестьдесят из них приходится на нос.